Король-паук

Людовик не заметил, как привязался к этому необычному существу, которое, как когда-то Франсуа Вийон из парижского братства нищих, самой своей кожей чувствовало дыхание народа. Через Оливье Лемальве до него каждый день доходило бесчисленное множество слухов, мнений, и прочих сведений, которые, словно снежная лавина, падали с высот в грязные подземелья и оседали там, незаметные простому глазу. Оливье был рождён там, где они оседали; и потайные двери этих подземелий всегда оставались для него открытыми.

Однажды он как бы мимоходом сообщил Людовику, что англичанин, который заправлял шайкой студентов, что била его тогда вечером, скончался, объевшись весьма несвежей рыбой:

— Университетские доктора решили, что, возможно, он умер от холеры, так как за неделю до этого его видели в обществе греческого беженца. Считается, что греки переносят эту восточную заразу на своих длинных космах.

При упоминании о страшной болезни дофин перекрестился.

— Причём его тело долго не остывало после кончины, а руки и ноги были сцеплены так, как будто он всё ещё чувствовал боль. И, конечно, учёные доктора опустили его в яму с известью, а вслед за ним бросили туда же и рыбу, и волосы грека, — всё тело цирюльника сотрясалось от беззвучного смеха, но рука, в которой он держал бритву, сохраняла твёрдость.

— Чему ты смеёшься, кровопийца?

— Ничему, монсеньор. Просто я подумал: тело — такая непрочная вещь, самый хрупкий сосуд, какой только существует на свете. Ещё вчера этот здоровый малый был жив и весел и очень умело выбивал мне один зуб за другим. А сегодня я — я, скрюченный и перекошенный, как старая хибара, — всё ещё дышу воздухом, а он бьётся в жестокой предсмертной агонии.

— Откуда тебе знать, что он умер в агонии?

— Я слышал, что у него была не холера, монсеньор. Есть такой рассыпчатый белый порошок, если принять его слишком много, то симптомы будут неотличимы от тех, что возникают при холере, неотличимы для университетских докторов, во всяком случае. Запах этого порошка напоминает запах чеснока. Некоторые глотают его, чтобы пополнеть или для аппетита. Студенты им лечатся от весёлых болезней, подцепленных у шлюх в тавернах. Он и вправду ненадолго помогает. В малых дозах он весьма полезен против ревматизма, рези в желудке, малокровия, разных болезней в спине; его используют при сильных вывихах, невралгии, малярии, для выведения бородавок, и даже от простуды он помогает...

— Да это какой-то чудодейственный бальзам!

— Да, но если увеличить дозу, ну, к примеру, если кто-то вдруг неосмотрительно захочет отведать несвежей рыбки, приправленной этим порошком, полагая, что это — обычное лекарство, он почти наверняка умрёт от болезни, которую университетский доктор примет за холеру.

— Оливье, тебя справедливо прозвали дьяволом. Что у тебя общего с этим злодейским убийством?

— Боже мой, монсеньор, ведь я находился в Женаппе, англичанин покинул этот мир в Лувене. Без сомнения, у него было много врагов.

— Без сомнения. Нет сомнения также в том, что у тебя много друзей.

— Я слышал, что у вашего высочества тоже есть враги. И если бы ваше высочество...

— Я сказал, что мне не нужно ни твоих белых зубов, ни твоего белого порошка, Оливье Дьявол.

— Боже мой, монсеньор, я имел в виду только то, что и у вас есть друзья, раз они есть у меня, ибо мои друзья — ваши друзья.

— Господь устранит врагов с моего пути.

— Да, монсеньор.

— Когда это будет угодно Ему, а не мне.

— Да, монсеньор.

— И никогда, слышишь, никогда не предлагай мне ничего подобного!

— Да, монсеньор.

— А этот... гм... белый порошок, — похоже, он на многое годен, если кто-либо, скажем, страдает падучей — может он помочь?

— Нет, монсеньор.

— Ах так... Я спросил из чистого любопытства.

— От этого недуга следует пить настой из желчи хорька. Я могу приготовить такой настой.

— Я спросил из чистого любопытства. Я не знаю никого, кто страдал бы падучей.

— Я тоже, монсеньор.

Но Оливье Лемальве помнил о шраме Людовика и однажды ночью стащил несколько хорьков из вольера графа Карла, которому они нужны были, чтобы вытравливать кроликов из нор. Он растворил их желчь в коньяке, слил в небольшой пузырёк и поставил на свою полку, где наряду с цирюльными и хирургическими принадлежностями имелись, впрочем, и другие довольно нетрадиционные и не относящиеся к бритью препараты.

В другой раз он рассказал дофину, что у короля случился сильнейший приступ подагры — рассказал ровно за неделю до того, как французский посол уведомил об этом герцога Филиппа.

— Меня это нисколько не удивляет, — заметил Людовик.

— Кроме того, он отхлестал конской сбруей Бернара д’Арманьяка в присутствии Пьера де Брезе и всего совета.

— За что?

— По моим сведениям, д’Арманьяк осмелился превозносить мудрость, которую проявили вы, монсеньор, когда покинули Дофине и воспользовались гостеприимством бургундцев.

— Старый добрый Бернар!