Король-паук

Бернар ещё ни разу не видел, чтобы тот говорил столь откровенно и прямо. Лицо у него прямо-таки светилось — было видно, что предложение это идёт от самого сердца.

С точки зрения политики, это был превосходный шаг. Союз Фуа и Арманьяка, скреплённый браком, мог стать основой нового королевства на юге Франции. Это был не просто временный союз против Англии, он мог явиться началом нового объединения, большего, чем Арагона и Наварры, большего, чем вся Франция. Бернару, внимательно наблюдавшему за своим племянником, казалось совершенно невероятным, что тот колеблется.

Фуа, смущённый и растерянный, удалился. Бернар тоже пошёл к себе, боясь, что не сможет сдержаться и поссорится со своим извращённым племянником. Он не мог всё же удержаться, чтобы не сказать уходя:

— Подумай хорошенько, прежде чем отказать, Жан. Я знаю одного короля, который за такое предложение отдал бы целую провинцию.

Жан кивнул. Голова его опускалась на грудь всё ниже и ниже. Он тоже знал этого короля: король Иоанн Арагонский и Наваррский уже два года пытался выдать свою дочь Леонору за принца де Фуа, в качестве приданого предлагая корону.

Где-то в глубине души Жан всегда понимал, хотя не желал и думать об этом, что ему рано или поздно придётся расстаться с Изабель, выдав её замуж. Точно так же он знал, что рано или поздно умрёт.

Он поднял руку, чтобы ему налили коньяка, но мажордом уже стоял рядом, готовый услужить, и глядел на него с сочувствием, как смотрел бы на больного пса, страдающего от какой-нибудь непонятной и мучительной болезни.

— Ты — старый мошенник, — пробормотал Жан, уставившись в кубок с коньяком.

Он осушил его одним глотком не переводя дыхания, но вкуса не почувствовал, он не чувствовал даже и лёгкого жженья в горле, как не почувствовал бы укола стрелы в уже отсечённую мечом руку. Потерять Изабель означало для него то же самое, что потерять часть самого себя.

Коньяк, казалось, бросился ему в мозг, который начал лихорадочно работать, как часы со сломанным балансиром. Всё сразу как бы прояснилось, стало ясным, как божий день. Почему же эта мысль не пришла ему в голову раньше? Если короли желают союза с Фуа, а Фуа хочет союза с Арманьяком, значит, здесь дело не в каком-либо предпочтении, простая логика подсказывала, что короли, короли вскоре станут предлагать союз Арманьякам! Поэтому нечего отдавать Изабель первому попавшемуся принцу, сделавшему ей предложение. Он убедил себя, что будет ещё целая толпа, гораздо более блестящих и знатных, чем этот, и все станут просить руки его сестры. А тем временем она будет жить с ним, и пусть всё идет по-прежнему.

Однако на его сестру, к его величайшему возмущению, абсолютно не подействовали его доводы, так восхитившие его самого своей железной логикой. Против всех его настоянных на коньяке несокрушимых доводов Изабель могла противопоставить лишь три глупых, нелогичных слова: «Я его люблю».

Тогда ему пришлось прибегнуть к угрозам, и Изабель, испугавшись того, как может её брат поступить по отношению к принцу де Фуа, находящемуся в полной его власти за стенами замка, почувствовала страшное подозрение, что её брат действительно обожает смотреть, как потрошат кур и режут свиней. Это было тяжёлое подозрение и требовало определённой фантазии, которую она пыталась подавить. Но факт оставался фактом — по крайней мере в настоящий момент её брата терзала безумная ревность, и он был способен на самые чудовищные поступки. Кроме того, она испытывала определённую робость, не зная, что именно известно Жану, не зная, что именно он подозревает. И всем, кто более или менее понимал, что происходит, было ясно: чем скорее принц де Фуа покинет пределы замка, тем лучше это будет и для неё, и для принца, который с такой страстностью и с такой поспешностью стал её любовником.

— Ты сама должна отказать ему, Изабель.

— Я не могу. Неужели тебе доставляет удовольствие мучить меня, Жан?

Жан так и дёрнулся, глаза его горели от глубокого возмущения.

— Сестричка, дорогая! Скорее я позволю бросить себя в яму с гадюками, нет, с хищными зверями, которые растерзали бы меня в клочья, чем доставлю тебе хоть бы малейшую боль. Я не хочу жить, если не буду видеть, что ты счастлива каждый день, каждую минуту.

— Тогда избавь меня от боли и не заставляй меня отказывать ему. Сделай это сам.

— Но, дорогая моя, он же никогда не поверит, что это исходит от меня.

Но он не поверил, что это исходит и от Изабель, по крайней мере, сначала. Во всяком случае, до тех пор, пока она не стала разыгрывать спектакль, чтобы он возненавидел и стал презирать её.

— Я подумал, — сказал Фуа настолько прямо, насколько мог осмелиться в присутствии Жана, — что мадам Изабель дала мне свидетельство того, что я могу надеяться на благоприятный ответ.

— Ах, это, — Изабель сделала попытку рассмеяться. — Это так, пустяки.

— О чём вы говорите? — гневно спросил Жан.

— Я... я позволила ему поцеловать меня.

— И всё? — сверкнул глазами Жан.

— Если вы не верите своей сестре, то как я могу рассчитывать, что вы поверите мне?