Король пепла

— Ты был зачат на этой поляне. В тот день было жарко, шел дождь. Это был моросящий дождь, как будто сама природа оказывала нам доверие и освежала нас. Я помню его, его большие худые кисти рук. Они гладили меня, как руки жаждущего, склонившегося к воде на берегу озера. Наше единение было столь сильным, что иногда его руки проникали в мою плоть, словно я была сделана из глины. Он должен был владеть мной, чтобы почтить память Волн и дать мне сына. Он был одержим этим долгом. Иногда рвение заставляло его забыть о ласках. Он забывал о своей нежности, становясь неловким, почти жестоким. Мы оба долгие годы ждали этой единственной встречи. Она была задумана Волнами и согласована с многочисленными деталями: циклом приливов и отливов, эхом Истоков, шелестящим в кронах деревьев, настроением Пегасов, питающим ветер. Хрупкое, но необходимое соединение, чтобы огонь его рук и Волна моей крови пришли к согласию в моем чреве. Солнце еще не взошло, как я уже почувствовала тебя. Ты еще не существовал, но уже бился в мыслях моего сердца.

Она наклонилась и оперлась подбородком о колено своего сына. Их лица почти соприкасались. Она улыбнулась и опустила веки.

— Ты рос в моем чреве. Ты наполнял меня, как вторая кожа, ты захватывал меня… Харония преследовала меня, и я пряталась, ослабевая, так как ты с каждым днем все больше насыщался из Волны моего тела. Мы делили мою кровь, слезы, страхи. Я носила тебя четыре месяца, прежде чем однажды утром родила тебя в окрестностях Лиденьеля. Ты родился в ледяном ручье, тело твое было покрыто странной оболочкой, нежной как шелк. Когда ты издал первый крик, я была слишком слаба, чтобы взять тебя на руки, я отрезала соединявшую нас пуповину и отпила из этого источника. Это была чистая, прозрачная вода. Она дала мне силы, чтобы ходить и укрываться от погони. Я помню белые улицы, помню падавший хлопьями снег. Я завернула тебя в толстое шерстяное покрывало. Я, как сейчас, вижу твое лицо, выглядывающее из складок ткани, твою гладкую кожу и глазки, которые в первый раз видели Миропоток и иногда останавливали на мне свой взгляд. Как я тебя любила… Ты был воплощением надежды и первой победы над смертью.

Она открыла глаза.

— Испив из соединявшей нас пуповины, я подписала соглашение, перевернувшее всю мою жизнь. Волны открыли мне правду. Ничто не было оставлено на волю случая. Ни мое рождение, ни твое… Два года я пряталась в Лиденьеле, а затем стала шлюхой на дорогах войны, чтобы избежать преследований Харонии, спрятавшись там, где она черпала свои силы, где ей никогда не пришло бы в голову меня искать. Волны общались через меня, чтобы позволить мне проявить тебя. Они говорили со мной, когда я оплакивала свою жизнь. В точности так же, как вода потоков придает форму скалам, Волны высекали свои послания на моих слезах. Я собирала их, чтобы при свете свечи прочесть, что мне следовало делать. Волны давали мне советы относительно каждого из твоих наставников, предупреждали, когда Темная Тропа оказывалась слишком близко к нам. Это был внутренний диалог между мной и теми, что растворились в моем теле. Я была их горнилом, они — моей совестью, опорой для моей измученной души.

Она прервалась, явно взволнованная, и принялась оправлять волосы, чтобы скрыть свое волнение. Януэль хранил молчание, пытаясь установить контакт с Фениксом Истоков. Он подстерегал дыхание Хранителя в надежде получить ответы на свои вопросы, но птица не откликалась. Почему теперь мать хотела отдалить его от судьбы, которую сама же ему и предназначила, ради которой претерпела такие муки? Этот вопрос мучил его и мешал в полной мере ощутить нахлынувшие на него чувства. Он хотел было прервать ее и, прижав палец к губам, просто обнять. Украсть у нее то объятие, о котором он мечтал во сне, телом чувствовать ее, бесконечно реальную, дать тишине накрыть их, словно покрывалом, и жить лишь ради этого вздоха, спрятав лицо на ее плече.

Но она больше не верила в него, и эта простая мысль заставляла его сомневаться, стоя на краю пропасти. Пропасти его искупления.

С давних пор он сражался во имя своей матери, вел бой против Харонии, чтобы искупить свою вину перед матерью, которую не сумел защитить и которая умерла у него на глазах. Это убеждение стоило больше, чем дружба Феникса или любовь Шенды. До сих пор он отказывался понять, насколько его мать существовала в нем самом, наполняла его жесты и направляла его шаги. Однако он спутал воспоминание о ней с чувством вины. Он закусил губу, внезапно испугавшись своего эгоизма. В то время как он думал, что чтит ее память, он в действительности заботился лишь о спасении своей души.

— Я не видел твоей жертвы, — прошептал он, — твоих мук, твоих усилий. Ты всегда жила для меня, и я ничего не видел, воображая, что так поступает любая мать…

— Да, ты ничего не видел, но твое раскаяние пришло слишком поздно, — поднявшись, сказала она.

Она горько обратилась к нему:

— Ты ни в чем не повинен. Мы никогда не позволяли тебе быть мужчиной. Я создала тебя так, чтобы ты стал послушным инструментом, преданным созданием…