"Король" с Арбата

А разве нельзя придумать такие задачи, где стреляет крейсер «Варяг»? Сколько у него было пушек и сколько их осталось после неравного боя? Или про буденновского пулеметчика. Несется тачанка, как про нее в песнях поется, и запрелый, запыленный боец дает очереди из раскаленного пулемета. Вот и высчитай, на сколько времени у него хватит патронов, если их в ленте двести пятьдесят штук.

Хорошо бы еще придумать задачку про двух водолазов. Где-то на дне морском спит, укрывшись тиной, затонувший корабль.. Давно истлели на нем лоскутья парусов. Ласкаются о них своими плавниками удивленные рыбы. В жерлах когда-то грозных бронзовых пушек живут морские ежи, в каюте капитана осьминоги глупо переворачивают страницы вахтенного журнала. И вот к этому кораблю, навстречу друг другу, тяжело согнувшись, двигаются неуклюжие водолазы. Кто из них придет раньше? Кому первому посчастливится соскоблить ракушки с того места, где значится название корабля?

Или взять да рассчитать, через сколько секунд услышали в Смольном выстрел «Авроры». Ведь звук на расстоянии не сразу доходит.

Появись такие задачки в учебниках, ручаюсь, никто в нашем классе звонка не услышит. Про него просто забудут. Правда, девчонки, те, может быть, и услышат звонок, засуетятся, но за мальчишек я ручаюсь: будут решать как миленькие. Не шелохнутся.

— Так и не шелохнутся?— равнодушно переспрашивает Нонка, выстраивая из учебников аккуратную пирамиду,

— Так и не шелохнутся. А что? Нонка любуется пирамидкой:

— А то, Алеша,— она смеется, потом хмурится,— эти учебники нигде не примут. На них больше твоих рисунков, чем напечатано. Вот так.

Потом она долго смотрит на мои руки и вдруг встает:

— Давай тебе ногти подстрижем.

Я не люблю, когда мама или Нонка стригут мне ногти. Они прямо лезут до мяса. Не то, чтобы больно, а просто не по себе.

А вот сейчас Нонка старается, и я ничего не чувствую. Я решаюсь и наконец выкладываю самое сокровенное:

— Знаешь, Нонка, можно ловить кошек для одного института.

Нонка перестает стричь, морщится. Я поясняю:

— Их там для чего-то режут и за каждую дают три рубля.

— Б-р-р-р,— ежится Нонка,— сиди уж. Давай мизинец.

К нам кто-то настойчиво стучит. Нонка метнулась к зеркалу, потом с силой подула на пол вокруг меня и не спеша пошла к двери.

Щелкнул замок. Я ухо — парусом.

— Ноночка, пожалуйста… Это пироги… А это немного денег… Как сейчас мама?

Это голос Ларискиной матери. До чего же похожи голоса у мамы с дочкой. Лишь бы она не зашла в комнату. Я тоже тихонько подул на пол, задвинул ножницы, разглаживаю клеенку. Вслушиваюсь. Впитываю.

— Спасибо, Евдокия Ивановна. Напрасно вы это… деньги у нас есть… За пироги спасибо… Алешка любит с капустой…

— Это с яблоками, Ноночка.

— Мне показалось,— с капустой. Сейчас яблок не найдешь… Были с Алешкой на базаре. Ну, хоть бы одно яблоко. Ни одного. Алешка ноет: вынь да положь. Знаете, привык. Дня не проживет без яблок.

Щелкнул замок. Вернулась Нонка. Мы долго молча ели пирог. Нет-нет да и встречались наши взгляды. На клеенке стола мирно покоилась завернутая в бумагу третья часть яблочного пирога.

Вообще пирог оказался ничего. Может быть, Лариска в нем тоже что-нибудь месила.

Я за дверь.

— Куда?— спрашивает Нонка.

— Знаешь, сестричка, есть еще на дверях медные ручки. Понятно?

— Ничего не понятно.

— Медь в палатках «Утильсырья» очень ценится.

Вот и опять наш двор, наша скамейка.

Сейчас на ней нет места. Здесь даже Гога из дом пять примостился на краешке. Ботинками по земле водит. Линии чертит. Кривые. Линии ему ни к чему. Проведет одну и через забор смотрит. На окно, конечно.

В центре скамейки — Бахиля. Глаза закрыл, лицом к солнцу. Загорает вроде.

Я прошелся около, он никакого внимания.

А тут Лева пошелестел страницами, смотрит из-под очков:

— У матери не был?

— Да нет еще…

— А чего у ней болит?

— Нонка говорит — печень. Молчит наша скамейка.

— Это что?— интересуется Мишка Жаров. Мы все на Леву смотрим.

— Печень — это у всех людей есть.

Потом мы долго искали друг у друга печень. Я свою отметил чернильным карандашом: покажу дома Нонке. И опять меня очень интересует Бахиля.

— Подвинься, ваше благородие,— говорю я. Бахиля не двигается.

— Прошу вас, ваше превосходительство.

Бахиля только подрожал веками, сидит без движения. Я очень вежливо:

— Ваше величество, схлопочете в морду. Скамейка притихла. Далее Лева загнул уголок книги.

— Ну!— ору я в ухо Бахили.— Считаю до трех. Раз! Бахиля сидит.

— Два!

Он не шевелится.

Гога из дом пять шевелюру поправил, встал, заторопился.

— Садись, Алешка, сюда. Мне домой.

— Дальневосточная, опора прочная… Три!

— Псих,— говорит Бахиля,— медленно встает, вяло сплевывает, добавляет:— Идиот, как писал один писатель.

— Достоевский,— подсказывает Лева.

— Вот, вот, он самый,— соглашается Бахиля и медленно, в раскачку направляется к помойке. Поднял было штангу до колен, бросил. Отряхнул руки, постоял задумчиво к нам спиной и полез в заборную дырку.

И сейчас же через забор летит к нам кирпич. Разлетелся у самых ног на кусочки, в пыль.

Мы все к заборной дырке. Никого. Издалека только смех Бахили: