Король утопленников

— Но позвольте, — вмешался третий, — цена золота на рынке так же меняется, значит, этот момент «подлинного дня рождения» зависит не только от судьбы тела, но и, скажем от рыночной дрожи, от стоимости золотых граммов в данный час. Если, скажем, желтый металл обесценится...

Владелец первого голоса саркастически взглянул на спорщика, но ничего пока не ответил. Он размышлял, стоит ли объяснять, что нет никакой отдельной судьбы тел и существ, а есть только общая, неразделимая, стоящая за и над любым рынком. Или знание этого дается без разъяснений и не вталдычишь? Возникла пауза.

— Вон, смотрите, идет наш Эс, вот чей мозг одолел не то что золотой, а платиновый барьер. За грамм этого мозга, как ты думаешь, дадут грамм обогащенного урана, или все-таки нет? — расшутил негативную паузу второй голос.

В этот миг, за круглым стеклом, Эс бросает себя за борт, но возможные свидетели отвлечены своим драгоценным разговором:

— И золото, понимаете, я имею в виду самой чистой пробы.

Так делятся и люди: те, за кого уплатят, в случае нужды, столько, что каждый их килограмм обойдет золотой, это одни существа. Их жизнь, работа, отдых и смерть ничего не имеют общего с жизнью, работой, отдыхом, смертью тех, кому не суждено перейти золотой барьер. Все люди имеют ценностные аналоги в мире известных нам металлов, и положение каждого может быть понято только исходя из цены металла, с которым он совпадает в данный момент.

— Потому-то я и не думаю, что мы все утонем, останемся в нижнем полюсе. Мы, как вы могли заметить, люди разные, а, значит и дальше Король прикажет нам по-разному жить. «Стелла» — временный сплав.

Сказав это, человек слишком задумчиво глядит в стекло и начинает понимать, что увидел только что. Подходят другие, проснувшиеся пассажиры. Все выбегают на воздух. Никто не замечает, что больше не холодно. Или просто не мерзнут? Никто не замечает, что все выстроились на носу умолкшей «Стеллы» по порядку, согласно своим географическим именам. Нет только Эс. Он растворяется там, в воде.

Начались мысли:

Просто так за борт не прыгают, это был, может быть, приказ Короля? А почему «Стелла» остановилась, кто это приказал? Эс?

И имеют ли теперь силу его приказы? — думает ЮЗ.

Никто без Эс не сможет обойтись ни с зондом, ни с порошком, — думает За, — и где сейчас порошок? Может тоже в воде?

Теперь придет Король, ведь Эс сейчас уже у него, объясняется. Как придет? Откуда возьмется? Или ждет нас там, на ледяном берегу, которого, кстати, совсем не видно в тумане. Или не придет, проверяет? Что мы будем делать? Поворачивать? Сами пробовать зонд? Двигаться, соблюдая вчерашний курс? — думает СеЗ.

Он перешел сейчас из второго сословия в первое, и, значит, ему не вернуться. Этого ли хочет Король от всех нас? Смотрел ли Эс на корабль уже в воде? Или не смотрел? — думает СеВ.

Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад его пророк, — думает ЮВ.

Четки в его пальцах звучат как капли с дерева после дождя, — думает Ю. 15

Никто из них не заметил безволния. Как не заметили отсутствия команды и всяких ее признаков. Вода плоская стала, остановленная, не движется. Кисель-желе-стекло-сталь — сравнить некому.

Эс принес жертву, вот и успокоилось. Ю поднимает голову и видит: там, где недавно находилось небо, отражаются они все — задранные лица, палуба, «Стелла», плоская вода. Ближе, чем зеркальный потолок в ее любимом кафе — поднимешь руку и тронешь свое отражение. Корабль влип в абсолютную гладь. И вот она снижается навстречу самой себе, убирая зазор, снимая вопрос об образцах и копиях. Ничто не будет копией. Ничто не было образцом. Словно лезвия сжимаемых ножниц. Поцелуй двух зеркал. Взаимопожирание. То, чему нельзя быть свидетелем.

Сообщения1

«Чем вы сегодня заняты с утра?» — пришел от Шрайбикуса вопрос по почте. Впрочем, спрашивает не он, а его «учение», познакомиться с которым только и можно через систему ответов и вопросов, подбираемых церковной программой специально для каждого. Пока учение спрашивает друзей Шрайбикуса и предлагает им варианты сегодняшнего дня, сам он, закрыв глаза, повторяет вслед за музыкой в наушниках: «Монгольская степь, монгольская степь...»

Глеб ходил с камерой по городу и высматривал «политику». Первый щелчок: непускательная красно-белая лента завязана бесполезным бантиком на ячеистом решете старого советского окна. Запретительная полосатая бабочка напрасно трепещет. Такой лентой обычно обводят дыры, сделанные рабочими в улицах.

Второй в метро: бегущие пассажиры, за ними приоткрытая дверь с обедающим ментом на фоне карты мира.

И на Чеховской, заодно уж: египетское крылатое солнце над аркой перехода закрыто знаком с перечеркнутым человечком, под который все равно торопятся люди.

Если мир есть система слов, для неграмотных воплощенная в картинках, то тогда Глеб хочет поймать камерой только те слова, которые выделены жирным шрифтом. Или каждый выделяет сам? После обеда «политика» мерещилась уже везде, даже в шеренге лежащих вповалку колесами вверх вокзальных тележек у Казанского. Их загорало там больше ста.