Король утра, королева дня

Энья долго смотрит на ту, кого всегда считала своим Антагонистом: на девочку, ребенка в женском платье. Она ошибалась. Архив доктора Рука ошибался. Дети Полуночи ошиблись. Ее враги сказали правду. Здесь не было ничего, что могло бы противостоять ей. Если какой-то Антагонист и существовал, он прятался внутри самой Эньи.

Энья раскрывает объятия навстречу маленькой девочке. Девочка принимает приглашение, сама разводит руками, отвечая на ласку. Энья прижимает ребенка к груди, крепко обхватывает, защищает, заточает в объятия, словно в темницу.

– Тебя не должно здесь быть, – шепчет Энья. – В моем мире для тебя найдется место. И время тоже.

Ребенок кричит и пытается вырваться: нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…

Но Энья не отпускает. Она прижимает ребенка к груди. Девочка бьется о нее головой снова и снова, опять и опять, пытается высвободить руки, чтобы ударить и поцарапать, вертит головой, чтобы укусить. Но Энья не отпускает.

И чувствует, как что-то меняется, ощущает, как формы человеческого тела плавятся и текут, как оно преобразуется. Она кричит; в ее объятиях змея. Но не отпускает. Змея извивается, раздувается. Энья прижимает к груди какое-то невероятно огромное и умопомрачительно мерзкое насекомое. Но не отпускает. Насекомое превращается в химеру из шипов, клыков и игл, как у дикобраза, которые терзают плоть. Энья кричит, из тысячи проколов течет кровь.

И все равно не отпускает. Ребенок преображается: раскаленный добела слиток железа; колонна сухого льда; осязаемая вспышка молнии. Энья не отпускает. Ее рвут когтями, жгут кислотой, обжигают ноздри мерзкими и ядовитыми парами, превращающими легкие в пузыри гноя; проказа разъедает ее пальцы, грудь и лицо, покрывая их гнилостными нарывами; опарыши и долгоносики вылупляются в ее животе и проедают себе путь к свету и воздуху; она обнимает клыки, жало, яд и мор и не отпускает; пятая, пятидесятая, пятисотая и пятитысячная трансформация позади, а Энья все равно не отпускает.

И в конце концов все изменения прекращаются, в кольце ее рук лежит нечто серебристое, мерцающее – словно эмбрион, и новорожденное дитя, и малыш, и красивая женщина, и престарелая карга, все сразу, состояния меняются, мелькая, все они преходящие и нематериальные. Энья держит серебристое, ослепительное нечто. Оно скользкое на ощупь, более гладкое, чем стекло. Оно струится по ее пальцам, как ртуть.

Она прижимает его к животу.

– Да! – кричит она, когда ртутное нечто проходит сквозь плоть живота, чтобы упокоиться внутри. – Да…

Подземные толчки сотрясают гору фагусов. По сланцевому трону сверху донизу бежит трещина, продолжаясь через сплавленные, окостенелые тела фагусов. Мигмус снова сотрясается; гора со скрежетом раскалывается. Куски фагусов кувырком летят по крутым склонам. Вся зыбкая груда стонет и начинает оседать. Воображаемая структура Мигмуса раскалывается на части. Третий залп подземных толчков заставляет Энью схватиться за сланцевый трон. Окружающая гору стена из плоти и костей разваливается; пролеты и тросы ломаются и лопаются; похожее на мясо вещество, из которого они сделаны, разделяется на лохмотья и частицы. Целые географии телесного ландшафта клубятся и трансформируются в нематериальность Мигмуса, в ураганы из бесформенных ошметков грез. В центре горы фагусов образуется колоссальный провал. С неумолимой, тяжеловесной медлительностью вершина, трон и Энья скользят в пустоту. Куски разломанных фагусов пролетают мимо. Костяные опоры и контрфорсы, которые поддерживали мир, разматываются на составляющие их волокна; эти волокна распадаются на облака свободно летящих клеток. Пульсирующие воздушные мешочки падают сквозь пустоту. Лишенный формирующего и поддерживающего структуру воображения Мигмус возвращается к первичному хаотическому состоянию. За считаные минуты вся грандиозная конструкция, воздвигнутая Эмили Десмонд, становится облаком молекул, расширяющимся наружу в великую и безграничную тьму.

Цепляясь за обломки отцовского трона, Энья проваливается сквозь Мигмус. Под собой она замечает разрыв в нематериальности: сквозь него пробивается бледный рассветный свет, сияние во тьме. Свет новой зари падает на Энью.

«Лети туда!» – беззвучно кричит она каменной плите, желая силой мысли перевести ее кувыркание в стабильную, заданную траекторию. Как это работало в «Волшебнике страны Оз»? Нет места лучше дома, нет места лучше дома… Наверное, нужны волшебные туфельки, чтобы все получилось как надо? Вселенная-тело почти целиком перешла в первозданное состояние; Энья – единственный оставшийся квант определенности и порядка.

Она сосредотачивает свои желания на лучах зари – портале, ведущем обратно. Она вспоминает все, что когда-либо любила в своей жизни и в реальном мире, призывает образы, осмысляет их, касается, пробует на вкус, ощущает текстуру – и, наслаждаясь ими вновь, отвергает все, предлагаемое Мигмусом.

Это место не предназначено для жизни.

Рот-вагина открывается; утренний свет проникает в Мигмус и поглощает Энью.

Свет. Первозданный свет.

Холод. Первозданный холод.