Король в жёлтом

В Нью-Йорке лето 1899 года ознаменовалось демонтажем надземной железной дороги ⁵. А лето 1900-го останется в памяти жителей города надолго: в этом году была уничтожена статуя Доджа ⁶. Следующей зимой началось движение за отмену законов против самоубийств, приведшее к открытию в апреле 1920-го первой Государственной Залы Упокоения на площади Вашингтона.

В этот день я выходил из дома доктора Арчера на Мэдисон Авеню, посещение которого было уже чистой формальностью. Какое-то время после того падения с лошади четыре года назад меня иногда беспокоили боли в затылке и шее, но вот уже несколько месяцев как они прекратились, и врач отпустил меня на этот раз, сказав, что ему незачем больше меня лечить. По правде сказать, эта новость едва ли стоила той суммы, что мне пришлось выложить — я знал об этом и сам. Впрочем, я не держал на него зла из-за денег. Что мне вспомнилось, так это ошибка, которую он сделал поначалу. После того, как меня подняли с тротуара, где я лежал без сознания, и кто-то из милосердия пристрелил мою лошадь, меня доставили к доктору Арчеру, который объявил, что мой мозг пострадал, и поместил меня в свою частную лечебницу, где подверг меня лечению как помешанного. В конце концов он решил, что я здоров. Я же, зная, что мой разум всегда был в таком же порядке, как его собственный, если не в большем, оплатил «обучение», — как он в шутку это называл, — и покинул его дом. Я тогда, улыбаясь, пообещал, что расквитаюсь с ним за эту ошибку, на что он, от души рассмеявшись, пригласил заходить к нему время от времени. Что я и делал в надежде сравнять счёт, но доктор не давал мне возможности, и я уверил его, что дождусь своего шанса.

Падение с лошади, к счастью, не привело к пагубным последствиям — напротив, оно изменило мой характер к лучшему. Некогда ленивый молодой повеса, я стал деятельным, энергичным, сдержанным, и к тому же — о, более чем! — честолюбивым. Была лишь одна вещь, беспокоившая меня. Я смеялся над собственной тревогой, и всё же она не оставляла меня.

Во время выздоровления я впервые купил и прочёл пьесу «Король в Жёлтом». Помнится, закончив первый акт, я решил, что с меня хватит, вскочил и швырнул книгу в огонь. Она ударилась о прутья решётки и упала на каменную плиту перед камином, раскрывшись в свете пламени. Не брось я быстрый взгляд на первые слова второго акта, я бы не закончил чтение. Но когда я наклонился, чтобы поднять том, мои глаза были прикованы к открытой странице. С криком ужаса, — хотя, возможно, это был крик восторга, столь пронзительного, что он ощущался каждым нервом, — я схватил книгу с кучи угля и прокрался в свою спальню, где читал и перечитывал пьесу, плача, смеясь и содрогаясь от страха, что нападает порой на меня и теперь. Это меня и беспокоит, я не могу забыть Каркозу, в небесах над которой сияют чёрные звёзды. Где среди дня ползут, удлиняясь, тени человеческих мыслей, когда двойное солнце погружается в озеро Хали. И в моём мозгу навсегда запечатлелось воспоминание о Бледной Маске. Да покарает Господь того, кто написал эту книгу, как он сам проклял мир своим прекрасным, всеобъемлющим творением, ужасающим в своей простоте, неотразимым в истине — мир, трепетавший теперь перед Королём в Жёлтом. Когда французское правительство арестовало партию переводов книги в Париже, Лондон возжелал прочесть её. Хорошо известно, что пьеса распространилась как заразная болезнь, от города к городу, с континента на континент, запрещённая здесь, конфискованная там, осуждаемая прессой и проповедниками, неодобряемая даже самыми ярыми литературными анархистами. Никакие определённые правила не были нарушены на этих ужасных страницах, никакое учение не провозглашалось, ни одна вера не оскорблялась. Книгу невозможно было судить по каким-либо доселе известным критериям и хотя всеми признавалось, что «Король в Жёлтом» несёт на себе знак величайшего произведения искусства, каждый чувствовал, что для человеческой природы непереносимы напряжение и буйство слов, в которых таился чистейший яд. Необычайная простота и невинность первого акта лишь усиливала ужасающий эффект финала.

Как я помню, первая Зала Упокоения открылась 13 апреля 1920 года на южной стороне площади Вашингтона, между улицей Вустер и Пятым Южным проспектом. Зимой 1898 года правительство выкупило целый квартал старых обветшалых зданий, в которых прежде размещались иностранные кафе. Французские и итальянские рестораны были снесены. Квартал обнесли золочёной чугунной решёткой и обратили в прелестный сад с газонами, клумбами и фонтанами, в центре которого было возведено небольшое белое здание, выдержанное в строгом классическом стиле и окружённое зарослями цветов. Шесть ионических колонн поддерживали его крышу, единственная дверь была сделана из бронзы. Великолепная скульптурная группа «Мойры» — работа молодого американского скульптора Бориса Ивейна, умершего в Париже в возрасте всего лишь двадцати трёх лет — стояла перед входом.