Королек – птичка певчая

За это время Кямран видел Феридэ всего лишь дважды: один раз за ужином, второй раз на улице, в чаршафе, когда она возвращалась из гостей.

Настало утро третьего дня. Вопреки обыкновению, Кямран проснулся на рассвете. Особняк еще спал. Кямран распахнул окно и увидел в саду Феридэ. Она услышала скрип открывающихся ставен, подняла голову, приставила ладонь козырьком ко лбу, прищуривая глаза от лучей восходящего солнца, и сказала:

– Проснулись, Кямран-бей? Как изменились ваши привычки! Прежде, чтобы разбудить вас, приходилось швырять в окно горсти камней, а зимой – снежки. Вы, оказывается, тоже стали немножко анатолийцем. Когда я в Анатолии просыпалась в этот час, меня стыдили: «Лентяйка, как можно вставать после восхода солнца?»

Сейчас Феридэ очень походила на прежнюю легкую и веселую Чалыкушу. Ее голос напоминал журчание прозрачного родника, дающего сердцу ощущение свежести и прохлады.

Кямран робко спросил:

– Можно мне выйти в сад, Феридэ?

Продолжая прикрываться рукой от солнца, Феридэ ответила насмешливо, скрывая издевку в голосе, как в прежние времена:

– Что ж, это неплохо, если только вы не боитесь, что сырость принесет вред вашему изнеженному телу. Я устрою вам анатолийское угощение.

Феридэ привела Кямрана к развесистому ореховому дереву и усадила на стул, забытый с вечера.

– Подождите меня чуточку, Кямран-бей.

– Мы же собирались бросить церемонии.

– Капельку терпения. Это придет само собой. У меня не хватает смелости сразу дойти до такой непочтительности.

Кямран улыбнулся:

– Но ведь это еще большая непочтительность, Феридэ. Запрещаю тебе. Когда я слышу: «Вы, Кямранбей…» – мне кажется, что ты насмехаешься надо мной.

Феридэ тоже улыбнулась:

– Это верно, вы правы… Ты прав. А теперь позволь, я подогрею тебе молока.

– Не надо, прошу тебя, Феридэ.

– Напрасно ты упрямишься. Самая большая любезность для анатолийской женщины – это позволить ей оказать услугу, разрешить сделать то, что она хочет… – Шутливо, но в то же время с грустью Феридэ продолжала: – Ведь у нас только одна возможность понравиться, заслужить одобрение мужчин – это хорошо вести домашние дела.

Феридэ ушла. Слышно было, как она болтает с садовником, который только что поднялся и бродил по саду с медным кувшином в руках, подбирая сухие ветки. Наконец она появилась с чашкой дымящегося молока.

– Молоко не такое, каким бы я хотела тебя угостить, Кямран. Но через три дня… Что у нас сегодня? Да, в четверг утром приглашаю тебя на угощение. Напою молоком от той же овцы, но увидишь: это будет волшебный, ароматный напиток. Как я это сделаю? Секрет. Тебе не интересно? Какая бесчувственность! Тогда открою тебе тайну. Три дня подряд я буду кормить овцу грушами… Мне кажется, ты замерзаешь. Свежо немного. Или хочешь, чтобы тетя Бесимэ отругала меня? Скажет: «Сумасшедшая девчонка, простудила моего сына!» Постой, я привыкла к холоду и сырости. Возьми мой шарф.

Феридэ сняла с себя красный шерстяной шарф и накинула его на плечи Кямрана, который легонько вздрагивал, словно жаловался на утреннюю сырость. Ему вспомнился другой вечер. Это было десять лет тому назад. Маленькая школьница в коротеньком платье, черном переднике… Они стоят в саду у большого камня. Она сняла свое темно-синее пальто… Детские пальчики запачканы фиолетовыми чернилами. Девочка сказала: «Охранять тебя от болезней – это теперь моя обязанность…»

– Кямран, да ты как старик! Уронишь чашку, обожжешь колени… Почему такой задумчивый?

– Так, вспомнил что-то…

– Вот и я тоже… – быстро перебила Феридэ, словно хотела помешать Кямрану высказаться. – Увидела эту шаль на твоих плечах и вспомнила, как дразнили тебя «Кямран-ханым».

* * *

Феридэ села напротив на кухонную скамейку. На ней было просторное платье из плотного, матового шелка, что делают в Бурсе, сшитое на провинциальный манер, все в легких, широких складках, скрывавших фигуру женщины. Она положила локти на колени, уперлась подбородком в ладони так, что закрыла щеки пальцами, и принялась говорить.

Кямран впервые так близко видел ее лицо, такое светлое и чистое. Он нашел его слегка похудевшим, осунувшимся. От этого глаза Феридэ казались еще больше, а едва заметная тень в уголках делала их даже темными. Пять лет назад голубые глаза Чалыкушу были полны светящегося блеска, а сейчас они напоминали цветы, опаленные огнем. Глаза, как прежде, смеялись, смотрели без смущения, с невинной смелостью, но Кямрану показалось, что он уже не видит, как прежде, всей их глубины, их дна.

Причесана Феридэ была тоже как-то по-провинциальному: впереди пробор, сзади две толстые косы, заплетенные так плотно, что стягивали кожу на лбу и висках, слегка приподнимая кончики бровей. От этого тонкие голубоватые жилки под ее прозрачной, нежной кожей проступали еще яснее.