«Дом – это место, где человек знает, кто он. Если он сунет палец в землю, то подключится. Боги поднимаются из земли или опускаются с неба и водворяются в его голове. Боги могут говорить устами его друзей. Его устами. Все связано. Я верю, что когда-то было такое время, платиновый век после золотого, и эта вера причиняет мне громадную боль… Потому что я не способен
Итак, теперь мы интегрированы, мы действительно стали частью этой культуры, основанной столетия назад сторонниками абортов и рабства. Мы едины с нашими завоевателями, убийцами и насильниками – единая кровь… единая душа. Вот о чем я пишу. Битва окончена. Нас поглотили. Так есть ли на этом материке черный, который не был бы в душе белым? Я отправился в Эспаньолу, на Кубу, на Ямайку, чтобы найти истинных черных, черных до глубины души. И нашел мало. Я не стал искать их в Африке, ведь двадцатый век превратил ее в склеп. Чума, война и голод…
Если у Африки и был когда-то шанс вновь стать раем под названием Гвинея, то двадцатый век убил и этот шанс, и десятки миллионов людей заодно.
Посему я отправился в Карибский бассейн – и что же там нашел? В Эспаньоле, когда-то тоже опустошенной чумой и революцией, я нашел белого человека, подобного Дамбалле, любившему Эрзули, человека с душой, которая по справедливости должна была быть моей, с душой истинного черного. Он может воткнуть палец в землю и, не погрешая против истины, сказать, что токи Эспаньолы текут сквозь него. Его зовут полковник сэр Джон Ярдли. Когда я встретился с ним, мне показалось, что я смотрю на свой фотографический негатив – с точки зрения и внешнего, и внутреннего.
Когда он утвердился в Эспаньоле, остров после нескольких тяжелых и суровых лет расцвел под его властью. Он дал людям чувство собственного достоинства. Поэтому несправедливо называть его белым диктатором или сомневаться в его политической тактике. Так вот, во всем, что говорит и делает, он ведет отсчет от Гвинеи и оделяет ее наследием тех, кто раньше никогда о ней не слышал.
Я потерпел неудачу, но он преуспел».
– Выключить визио, – произнес Мартин. – Друзья, входя в Страну, мы с Кэрол будем знать лишь несколько обстоятельств, но крайне важных. Первое: Эмануэля Голдсмита по меньшей мере последние десятилетия раздирал внутриличностный конфликт. Я бы предположил, что даже дольше. И второе: в нем сформировалась субличность, в существенной степени напоминающая Джона Ярдли.
– Господи, надеюсь, нет, – сказал Карл Андерсон. – Голдсмит, кажется, считает Ярдли святым. Ни больше ни меньше.
– «Сомнение не свойственно нашим душам», – процитировала Кэрол. – Бхувани.
– Господин Ласкаль, скажите господину Альбигони, что через сорок пять минут мы введем Голдсмиту наноустройства, – сказал Мартин. – Ему следует быть здесь. Сегодня вечером мы сделаем инъекции наноустройств себе. Завтра рано утром мы сможем погрузиться в Страну.
– Я позвоню ему, – сказал Ласкаль и вышел из комнаты. Остальные отправились готовить операционную к следующему этапу. Кэрол осталась, развалилась во вращающемся кресле, взгромоздив скрещенные ноги на рабочий стол. Она пристально смотрела на Мартина, сжав губы, хотя в целом ее лицо было задумчивым и даже веселым.
– Он собирается поддерживать нас? – спросил Мартин Кэрол, показывая наконец свое раздражение.
– Кто? Ласкаль?
– Альбигони.
– Мартин, он потерял дочь. У него очень тяжелое время.
– Когда мы введем Голдсмиту наноустройства, будет сложно отступить. Надеюсь, он это понимает.
– Я об этом позабочусь.
– А кто об этом позаботится, когда мы будем в Стране?
Кэрол склонила голову.
– Я поговорю с ним перед нашей инъекцией, просто для надежности.
44