Королева Англии кусала меня в нос

Как-то раз, когда я уже почти обогнула кадку с фикусом, из дома вышел очень высокий, стройный человек с абсолютно белыми волосами и сморщенными, как чернослив, глазами и сказал, что ему интересно познакомиться с девочкой, которая постоянно шастает через его участок. Я пожала плечами: «Не знаю, что о себе рассказать. Я очень люблю Хайфу и люблю ступеньки, и когда сбегаю вот так вниз – с Кармеля до Адар Акармель, то этим прошагиванием, этим проступениванием – короче, этим полетом вниз я как будто создаю заново город, то есть повторяю маршрут самой Хайфы, которая бежит по Кармелю, и сама становлюсь немножко как Хайфа, и тогда Хайфа становится понятней и ближе…» От улыбки черносливы посветлели до цвета сливы, и я догадалась, что когда-то это были очень красивые глаза, а Кадмони сказал: «Черт побери, это самое толковое об этом городе из всего, что я слышал за последние пятьдесят лет! – И добавил: – У тебя, наверно, хорошие отметки по ивриту и литературе?» А я ответила: «Не очень, если честно – средние. Понимаешь, учительница – моя родственница, и она со мной строже, чем с другими, а еще я многие слова говорю не литературно, а по-простому, например, Хайфа, а не Хейфà, и Нурит занижает мне за это отметки, зато кое-что я говорю слишком литературно, прямо как у Бялика или поэтессы Рахель, и все дети надо мной смеются, вот такие дела». Мы подружились, и теперь, обогнув кадку с фикусом, я не неслась стремительно вниз, а стучала в окно, и Авраам Кадмони выходил, выдвигал стеклянный столик, спрятанный за бельевыми веревками, угощал меня кофе с корицей, который наливал в маленькую пиалу, и мы болтали обо всем на свете: о стихах Бялика и Рахель, о Хайфе и о том, почему меня обижают в школе, называя «русской», хотя «русские» – такие как Моше Флиман – построили эту страну… Еще Авраам рассказывал истории о «той Хайфе, которая когда-то». Он именно так и говорил, упуская слово «была», и я понимала, что она до сих пор где-то есть, его Хайфа. Он жил в Хайфе очень давно – задолго до создания государства: еще ребенком он приплыл сюда на корабле из Одессы – возможно, на том самом, что и Моше Флиман. Он говорил: «Недаром моя фамилия – Кадмони: от кодэм – раньше и от адам кадмон – первобытный человек, я – это „раньше“ этого города, я – самый настоящий первобытный человек, я помню город, когда у него еще не было прошлого, а только будущее…» И рассказывал о том времени, когда в Хайфе было больше арабов, чем евреев, больше деревьев, чем домов и больше мангустов, чем кошек, о том, как британцы не хотели принимать корабли с «нелегальными» еврейскими эмигрантами, о том, как корабли упорно стояли на рейде, о тех смельчаках, которые прыгали в воду и добирались до берега вплавь, наплевав на летавшие над их головами пули и угрозы на английском языке… Авраам почти не помнил русский, зато знал наизусть Пушкина в переводах его тезки Авраама Шленского, и как-то раз я притащила с собой маленький синий томик с «Онегиным» и читала, сбиваясь, письмо Татьяны, а он – в унисон – проговаривал то же самое на иврите. Авраам Кадмони жил совсем один: дети давно выросли и разлетелись, а его жена Рут умерла десять лет назад, но Авраам упорно не хотел менять табличку «семья Кадмони» на «Авраам Кадмони». «Понимаешь, – объяснял он, – есть вещи, которые даются тебе навсегда».

Теперь понятно, что мое послеобеденное путешествие из школы домой могло длиться полчаса, а могло и все два с половиной – это зависело от настроения Авраама Кадмони и от того, что еще могло мне взбрести в голову: завернуть вон на ту улицу, поинтересоваться вот этой скамейкой или киоском… Особенно весной, перед Песахом, когда расцветал миндаль и сверху казалось, что Хайфа принимает ванну из бело-розовой пены, – я обязательно задерживалась в парке, чтобы выбрать и сорвать самую красивую ветку миндаля, и дома ставила ее в маленькую хрустальную вазу, и тогда «красивый и бесполезный» предмет сразу становился предметом «красивым и полезным». А когда меня спрашивали: «Тебе нравится ходить в школу?» – я всегда отвечала: «Мне нравится ходить из школы…»