Королева брильянтов

Фон-Эссен, как человек умный, сразу понял, что визит неспроста. Пушкин не имел привычки навещать старого друга в служебные часы. Значит, что-то случилось. Он позволил себе взять паузу, чтобы Пушкин «сознался». Но Пушкин помалкивал. Что на него было совсем не похоже.

– Ну, что у тебя стряслось? – пожалев друга, спросил Фон-Эссен первым. – Говори, не стесняйся.

Разводить дипломатию было не нужно. Пушкин пошел напрямик.

– Мне надо проверить одного человека.

Фон-Эссен стал чуть серьезней.

– По какому вопросу?

– Числится по вашему розыску или нет.

– Тебе зачем?

– Предполагаю, что некий петербургский жандарм перепутал личную обиду и государственное преступление.

Настолько прямой ответ не оставлял выбора. Как жандарм Фон-Эссен обязан был прикрывать любые поступки офицеров корпуса. Но как москвич не мог не испытывать тайного желания хоть на капельку проучить столичных гордецов. Вставить шпильку. Показать, кто в Первопрестольной хозяин. Поставить на место. Ну, это такие дружеские шалости между жандармами двух столиц. И ему захотелось рискнуть.

– Арест произведен у нас, в Москве? – спросил он.

– У нас, в сыске, – ответил Пушкин.

Фон-Эссен взял со стола четвертинку писчей бумаги и макнул перо в чернильницу.

– Фамилия арестованного…

– Керн Агата, отчество неизвестно. Может проходить как баронесса фон Шталь.

На удивленный взгляд друга-жандарма Пушкин ответил утвердительным кивком.

– Подожди здесь, – сказал Фон-Эссен, выходя из кабинета.

Пушкин остался ждать. Он смотрел на белеющую Москву, на черные спины прохожих, на сани, мелькавшие по улице, и старался не думать, какой получит ответ.

Фон-Эссен отсутствовал довольно долго. Вернувшись, сел на прежнее место.

– Не числится, – сказал он, испытав молчанием терпение Пушкина.

Ответ снимал камень с души. Но этого было мало.

– Женя, мне нужна твоя помощь, – сказал Пушкин.

– Не сомневался услышать нечто подобное. Особенно накануне праздника. Выкладывай, чиновник сыска…

Примерно через полчаса Фон-Эссен вышел на мороз, чтобы проводить друга, а заодно выкурить папиросу.

– Скажи честно: она этого стоит? – спросил он, выпуская первое облачко дыма.

– Много большего, – не раздумывая, ответил Пушкин.

– Верю. Иначе бы не приехал навестить старого друга. Потом покажешь фотографию?

– За мной должок. Если что…

Фон-Эссен похлопал Пушкина по плечу.

– Сочтемся. Считай подарком на Рождество.

Они обменялись крепким рукопожатием, и Пушкин побежал искать извозчика.

– Счастливчик, – сказал Фон-Эссен, глядя, как удаляется старый друг.

Он выкурил папиросу и отправился на дежурство – охранять устои империи и самодержавия от всяких там непрошеных посягательств и красноцветных революций.

8

Лелюхин подумал, что приятель лишился рассудка. Раз по доброй воле сунулся в пасть к разъяренному льву. Ничем другим появление Пушкина после их тайной встречи старый чиновник объяснить не мог. Василий Яковлевич вообще не понимал, что творит Пушкин. Тот вошел как ни в чем не бывало, громко поздоровался, повесил пальто на вешалку, пригладил волосы, одернул сюртук и прямиком направился к кабинету Эфенбаха. Мало того, решительно постучал, распахнул дверь, отчетливо проговорил: «Позвольте войти» – и без лишних слов вошел. Тишина за дверью длилась ровно столько, чтобы начальник сыска пришел в себя от беспримерной наглости. И тут началось.

Точные слова Лелюхин разобрать не мог, дверь была толстая, но Михаил Аркадьевич не то что метал молнии, а устроил форменный ураган. Казалось, здание полицейского дома немного потряхивало. Василий Яковлевич так расстроился от глупости, которую усочинил его мудрый друг, что не мог писать очередную справку, которую от сыска требовали по любому поводу. Он тяжко склонил голову и только жмурился при новой волне начальственного гнева, долетавшей в приемную часть.

Если бы Василий Яковлевич оказался внутри кабинета, то, пожалуй, испугался бы еще больше. Такого Эфенбаха сыск не видывал! Михаил Аркадьевич был известен своей вспыльчивостью, как и отходчивостью, не меньше, чем блужданием в народных поговорках. Все знали, что начальник сыска покричит и успокоится, не доходя до высот начальственного гнева. Сегодня Эфенбах открылся с новой стороны, Пушкину повезло.

Михаил Аркадьевич метался по кабинету голодной фурией, всегда аккуратный галстук съехал набок, сорочка расстегнулась, про сюртук и говорить нечего. Он извергал поток слов, раскаленных, как вулканическая лава. То есть взбутетенивал, как говорили в Москве.

– Это где такое развиданно?! – кричал он. – Это до каких же примерных высот преступной безнаказанности мы скатились, по твоему мнению?! Это как такое допустилось?! Кого пригрел на плече своем?! Гадюку отравленную?! Так я тебе запомню, как подобные коврижки закладывать!!! Ты у меня почтешь знать, почем аршин лиха!!! Я тебя в масло, как сыр, укатаю!!! Раздражайший мой Пушкин!!! Как посмел?! Что натворил?! Обленился до чего?!

И тому подобное.