Королева брильянтов

Помаленьку пыл Михаила Аркадьевича угасал. Чтобы кричать на подчиненного, нужна энергия зла. А начальник сыска был, как известно, человеком неплохим. Он все реже бросал реплики, чаще делал паузы и тяжело дышал.

Между тем тот, из которого «летели перья», проявлял чудеса выдержки. Как будто его овевал легкий ветерок. Пушкин был спокоен, как камень, из которого сложен Московский Кремль. Бровью не повел, когда Эфенбах метался перед ним, сотрясая руками, и только рассматривал литографию с царем Иваном Грозным.

Наконец Михаил Аркадьевич выдохся. Он тяжело дышал и вытирал тыльной стороной руки вспотевший лоб. Пушкин по-прежнему не проявлял эмоций, будто происходившее его не касалось. Эфенбах плюхнулся в кресло и глянул на своего лучшего сыщика. Ему стало стыдно дикой выходки, которую устроил, ярость сменилась на жалость, как часто бывает у энергичных характеров. Что теперь делать с провинившимся?

– Чего молчишь, Алексей? – без всякой угрозы сказал он. – Промолчаться не получится. Такую кашу наварил.

– Прошу дозволения доложить.

Сказано это было так спокойно, словно Пушкин оглох и не слышал ничего из того, что бушевало в кабинете. Подобная сила характера произвела впечатление.

– Ну, доложи, – почти ласково сказал Михаил Аркадьевич.

– Слушаюсь, – ответил Пушкин, как заправский служака. – Господин жандарм превысил свои полномочия. Если не сказать – совершил преступление. Он должен немедленно отпустить задержанную и принести ей извинения.

Эфенбаху показалось, что он ослышался.

– Алексей, да в своем ли ты уме? – растерянно спросил он.

– Так точно, господин статский советник, – отчеканил Пушкин. – Извольте ознакомиться.

И протянул листок, сложенный пополам. Михаил Аркадьевич развернул. В глаза бросился гриф документа, который вызвал уважение. Как только он прочел содержание, которое уместилось в несколько строчек, написанных четким, прямым почерком, заверенных печатью и подписью, настроение его проделало кульбит, как гимнаст в цирке. В одно мгновение безнадежная ситуация обернулась триумфом. Да еще каким! Петербургский жандарм явился устанавливать тут порядки, а на самом деле… Эфенбах мигом сообразил, что ротмистр получит не щелчок по носу, а сочную оплеуху. И поделом. Не будет портить людям праздник. Аккуратно сложив бесценный документ, вернул Пушкину.

– Только подумать, какая наглость, – ласково сказал он. – Никакой совести не имеется. Но как хорошо, что мы вовремя разобрались и помогли мадам Шталь в ее трудах. Как это разумно с нашей стороны, раздражайший мой Пушкин.

Михаил Аркадьевич светился светом, который источает всякий чиновник, ловко и красиво победивший другого чиновника.

– Так точно, – строго ответил Пушкин, как бы показывая, что не забыл, какую несправедливость пережил.

Эфенбах намек понял. Ему захотелось немедленно помириться, обнять милого Пушкина и даже налить в знак примирения рюмочку. Но вести себя так – принизиться перед подчиненным. Чего допускать нельзя.

– Ну, так это… – начал он. – Надобно немедленно отпустить милейшую баронессу… Он ее в закутке запер. Какая беспримерная наглость!

Значит, Агата вновь оказалась в зарешеченном углу сыска.

– Разрешите освободить?

– Непременно! Срочно! Торопись! – говорил Михаил Аркадьевич, поправляя сбившийся галстук. – Подожди, Алексей.

Эфенбах вышел из-за стола и поманил пальцем.

– С чего ротмистр на нее взъелся? – шепотом пробормотал он.

– Личные интересы, – так же секретно ответил Пушкин. – Уверен, что госпожа Керн…

– Кто-кто?

– Ее настоящее имя Агата Керн. Наверняка она выполняла в столице особую миссию и наступила на хвост этому господину.

– Я так и знал! – торжественно заявил Михаил Аркадьевич. – Ох уж эти петербургские, вечно суют нос не в свое дело.

На радостях он подзабыл, что еще не так давно сам был «петербургским».

Надо заметить, что Михаил Аркадьевич дураком никогда не был. Он сразу понял, что Пушкин провернул восхитительный трюк. По наглости и простоте. Говорить об этом вслух не было нужды. Пушкин тоже не испытывал иллюзий, что начальник сыска поверит в реальность «секретного агента» жандармов. Заговор молчания обоим был удобен. Главное – столичным нос утерли.

– Разрешите идти? – все еще официально спросил Пушкин.

– Иди, беги, торопись, раздражайший мой! Спасай нашу бесценную баронессу из хищных лап! – и Михаил Аркадьевич по-отечески похлопал Пушкина по плечу. На которое полчаса назад хотел свалить все неприятности.

9

Пока жива надежда, человек горит огоньком. Когда надежды нет, человек что потухшая свеча. Агата уже ни на что не надеялась. Плечи поникли, сжалась комочком, глаза потухли, в них не было слез. Она подняла голову и молча смотрела сквозь ржавые прутья. Руки ее были скованы французскими браслетами.

– Вам тюрьма как дом родной, – сказал Пушкин старательно равнодушным тоном.

– Спасите, – проговорила она одними губами.

– Не могу.

– Спасите, – неслышно повторила Агата.

– Ключ у вашего петербургского знакомого.

Как нарочно, в самый нужный момент вернулся ротмистр. И строго взглянул на незнакомого гражданского.