Королева четырёх частей света

Ещё не рассвело, когда Эрнандо проехал верхом вдоль бесконечной жёлтой стены монастыря Санта-Клара... и нашёл дверь запертой. Он, как обычно, не смог утерпеть — и приехал слишком рано. Но как же было и вытерпеть! Ни Инес, ни Эльвира, ни кто другой из окружения Исабель не могли ему рассказать, что стало с его женой. Никто о ней ничего не знал, кроме одного: в самый вечер его отплытия она уехала из дома и удалилась в монастырь, всем запретив её сопровождать.

Он даже не дождался, когда слуги запрягут карету. Она ждала его у дверей вместе с двумя тележками для сундуков и прочих вещей.

Завернувшись в плащ, натянув на глаза шляпу, он расхаживал взад и вперёд. Чувствовал себя преданным. Понимал, что нервы у него не в порядке. Тринадцать месяцев Инес видела в своих ракушках только дурные знаки. Теперь её тревога передалась и ему.

Он ходил туда, сюда, дёргал за цепочку, звонил в колокольчик. Напрасно. Сестра-привратница то ли ушла, то ли спала, то ли оглохла. Никто не открывал. Он пошёл прочь вдоль стены по переулку между монастырём и церковью кларисс, стоявшей на площади. Церковные двери были отворены.

Услышав внутри невнятный шум, он понял: монахини сейчас на заутрене. Ну конечно! Подобрав шпагу, чтобы не цепляться за плиты, капитан бегом взбежал на паперть. Какое грустное место! Никакого сравнения с грандиозными церемониями в честь Успения и других богородичных праздников, на которых он здесь бывал.

Эрнандо был один. Он подошёл к алтарю, где священник служил мессу без пения. Встал справа, близ решётки, из-за которой обычно доносились гром органа и голоса поющих дев. Но в это утро и за первой решёткой, железной, и за второй, деревянной, за двумя завесами, бархатной и полотняной, монашки лишь монотонно бормотали молитвы. Если он собирался расслышать в этом гуле голос жены, то напрасно.

Голос Исабель... Вода, журчащая по льду. Завораживающий ручеёк, внезапно обрывающийся...

Все эти месяцы в море он слышал его непрестанно. Слушал, лёжа на койке, скрестив руки под головой, в каком-то тягостном отупении.

Как случилось, что эта женщина вспоминалась ему с такой силой?

Он впивал её запах. Амбра? Мускус? Он хотел разобраться в этих ароматах. В Маниле он так любил благовония и пряности! Но определить их невозможно. Запахи, исходившие от волос Исабель, принадлежали только ей. Закрыв глаза, он вдыхал эти жаркие волны. Под золотыми волосами, вившимися на лбу, видел угольно-чёрные глаза, нос с горбинкой, чудесную линию шеи... И груди. В конце концов он мог восстановить всё её тело, всю её целиком с той странной, безумной отчётливостью, какую долго сам себе запрещал. А походку Исабель он воспринимал даже не зрительно: покачивание её бёдер отпечаталось у него во всей плоти и в душе.

И каждую секунду посреди океана он задавал себе один и тот же вопрос: «Почему же я оторвал её от себя»?

Он пытался припомнить её вины, причины их разрыва. Тщетно.

Эту женщину — такую свою — он покинул. Ради чего?

Ради любви к другой?

Вот ещё! С тех пор, как он обладал Исабель, никого больше он не желал. Изменял, да, — в последнее время, ради свободы от супружеского ига.

А оставил-то — зачем?

Ни зачем. Ради идеи. Вернее, мании. Вечно повторял одну и ту же привязавшуюся песню: Соломоновы острова, Кирос, богатство, власть, слава... Полная глупость. Теперь он понял, какие это пустяки.

В отличие от Менданьи, Эрнандо де Кастро был не такой человек, чтобы гоняться за призраками. От природы он мало интересовался тем, чего не мог увидеть или потрогать. Теперь он узнал о самом себе то, что хотел узнать. Да, он был готов искать приключения, встречать бури, отчаянье, смерть — но ни в коем случае не в поисках утопии.

Однажды утром, на одном из тех рассветов, когда солнце встаёт над миром словно впервые, он неожиданно для себя сформулировал тот самый вопрос, который задавал себе аделантадо, когда жил с Исабель. Тот, который она сама шептала в его объятьях: «А нам-то зачем это золото Соломоновых островов»?

Цинга косила его людей. Он почти истощил запасы воды. И так скитания могут ещё продолжаться месяцы, годы, всю жизнь...

Найдёт он эти земли, не найдёт — результат один: ради них он пожертвует главным.

Он решил вернуться в Мексику.

Нетерпеливо звоня в колокольчик монастыря Санта-Клара, Эрнандо был уверен в одном. Жизнь — настоящая жизнь, та единственная, которую стоит прожить, — скрывалась от него за этой стеной.

— Очень переменилась. Вы увидите: стала совсем другой, — прошептала Петронилья и посторонилась, пропуская зятя в приёмную.

Он знал эту комнату в Санта-Кларе. Просторную галерею, после торжественных мест и церемоний служившую гостиной.

Вдоль стены до самого конца стоял ряд кресел с бордовыми спинками, просторных, как троны; их монахини предназначали для посетителей. Напротив кресел высилась, как стена, чёрная решётка, мелкая, словно сеть, похожая на ту, что отделяла в церкви монашеский клирос от клироса мирян.

Но в церкви монахини так и оставались за решёткой, здесь же нет. Невидимая, несмотря на петли, дверца в перегородке позволяла пройти из недр монастыря в приёмную.