Королева эпатажа

«Прошу вас покорно не спускать, и строгость нужна более для штаб— и обер-офицеров, нежели для военных поселян, и оное требую, ибо мои правила не сходятся с правилами, в армии употребляемыми; я полагаю, что когда строгость, разумеется, справедливая, без интриг (коих я не терплю, и всякий тот у меня все потеряет, кто начнет интриговать) употребляется на начальников, то все пойдет хорошо и солдаты будут хороши. А у нас в обыкновенной службе с командирами обхождение бывает приятельское, церемонное. Что никогда по службе не годится, ибо у вас всегда считается за стыд обнаружить какое-нибудь преступление или злоупотребление, сделанное батальонными или ротным; а, напротив того, думаю, что без подобных случаев не может в свете существовать, а должно только строго взыскивать, а стыда в оном не должно полагать, ибо как можно оного требовать, чтобы у вас все люди ваши, то есть штаб— и обер-офицеры, были святые? Оного чуда не было в свете, следовательно, есть хорошие, а есть и худые. У вас есть еще правило и хвастовство, чтобы подчиненные любили командира; мое же правило, дабы подчиненные делали свое дело и боялись бы начальника, а любовниц так много иметь невозможно».

Именно это правило Аракеева и вменялось ему в вину всегда и всюду. Ибо под этим подразумевалось почему-то его неуважение к чувству человеческого достоинства.

К вопросу о неуважении (и еще о жестокости): не кто иной, как Аракчеев в России первым выступил с конструктивным, конкретным предложением об отмене крепостного права! В 1818 году! По его мнению, государство само должно выкупать у помещиков крестьян для казны. С тем, чтобы потом отпускать их на волю. То есть Аракчеев пытался защитить и интересы собственников, помещиков. Не то что господа декабристы: всех распустить, самодержавие отменить, кишкой последнего попа… и далее по тексту!

А вот, кстати, о декабристах (поскольку это и впрямь кстати, ибо имеет к судьбе графа Аракчеева и отрады его сердца самое прямое и непосредственное отношение)…

Летом 1825 года в Грузино, к Аракчееву, явился унтер-офицер Иван Шервуд, открывший правительству существование тайных обществ (будущих декабристов). Собственно, первое письмо Шервуда было получено в канцелярии императора, однако дело о тайных обществах дано было на расследование именно Аракчееву. Граф и Шервуд выработали план — не рубить сплеча, а досконально выявить все детали заговора, всю глубину его распространения. Встречались они в июле. Прошел август, от Шервуда поступили новые донесения. Настал сентябрь.

9-го числа сего месяца Аракчеев выехал из Грузина по делам своих докучливых и хлопотных детищ — военных поселений: необходимо было расследовать, за что и почему в одном из них посажены на гауптвахту солдаты. Однако по пути Аракчеева и следовавших с ним офицеров нагнал какой-то всадник. Это был общинный голова Шишкин из Грузина. Вид у него был измученный и потрясенный. Стараясь, чтобы его не заметил граф, он обратил на себя внимание фон Фрикена, командира полка одного из поселений. Фон Фрикен подъехал к Шишкину и, выслушав его, изменился в лице…

В это время Аракчеев заметил, что офицер разговаривает с Шишкиным, и, очень удивленный, подъехал к ним с вопросом:

— Что случилось?

Шишкин молчал, весь дрожа.

— Настасья Федоровна заболела, — через силу выговорил фон Фрикен.

Аракчеев побелел, а потом… а потом слезы вдруг хлынули из его глаз. И фон Фрикен понял, что ему не удалось скрыть правду, потому что всякое любящее сердце — вещун.

Немедленно кавалькада повернула и отправилась в Грузино. Проехать предстояло почти тридцать верст. Аракчеев приказал гнать без остановки, и еще до полудня впереди показались дома Грузина. Вместе с Алексеем Андреевичем в карете были главный доктор военных поселений К. Миллер и командир полка фон Фрикен. Не доезжая села, Аракчеев заметил идущего по обочине капитана саперного отряда по фамилии Кафка, которого хорошо знал. Граф высунулся из окошка кареты и крикнул:

— Что с Настей? Я везу врача, помощь!

Простодушный Кафка брякнул:

— Не нужно никакой помощи, ваше сиятельство, голова осталась на одной только кожице!

Фон Фрикен выругался про себя. Он-то пытался как можно осторожнее сообщить трагическую весть генералу. Убил бы этого дурня Кафку!

Между тем Аракчеев какие-то мгновения сидел с остолбенелым видом, как если бы не тотчас мог понять смысл слов капитана. Потом, видимо, страшная истина открылась ему… Он выскочил из экипажа, но ноги у него подкосились, граф с воплями рухнул на траву, начал рвать на себе волосы, крича:

— Убейте меня! Зарежьте меня!

Вид его был ужасен. Доктор Миллер и лакей насилу справились с Аракчеевым и посадили его обратно в экипаж.

И вот этот дом, который генерал устраивал для своей возлюбленной с таким старанием, заботой и любовью.