Королева красоты Иерусалима

Она делала все, чтобы вернуть юность, которая была у нее отнята в тот день, когда она вышла замуж за моего папу; она делала все, чтобы вернуть свою прекрасную фигуру, которая испортилась, когда она забеременела и родила меня. Я слышала, как она жаловалась Рахелике, что эта проклятая война разрушила ее жизнь и здоровье, что ничего уже не вернется, не будет как прежде, до войны, до ранения, до свадьбы, до родов, когда она была королевой красоты Иерусалима. А теперь мало того что она ненавидит свое тело и свое лицо – на ней еще двое детей и муж, который только и делает, что треплет ей нервы. Рахелика пыталась успокоить ее, но мама сердилась:

– У меня уже нет сил от этой девчонки, болтает все время, уже дырка в голове от нее!

– Ну Луника, скажи спасибо, что ты на ногах, что у тебя двое детей, – урезонивала сестру Рахелика. – Кто бы поверил, когда ты лежала в «Хадассе» как мертвая, что ты вернешься домой живая и здоровая, да еще родишь второго ребенка!

– Я не вернулась домой живая и здоровая! Ни ты, ни Давид – никто этого не понимает! Мое тело загублено, у меня шрам во весь живот, а то, что внутри, – печень, почки – никогда уже не восстановится. И это называется вернуться живой и здоровой?

– Луника, некоторые вернулись без руки, без ноги, без глаза. Посмотри на беднягу Рыжего, он вообще в инвалидной коляске, а ты, к счастью, цела и такая же красивая, как прежде. Почему ты не благодаришь Бога за чудо, которое с тобой случилось, почему все время сердишься на весь мир, а главное, на свою дочку, которая перед тобой ни в чем не виновата?

– Она не любит меня, моя дочка, – ответила мама с грустью. – Она все делает мне назло.

– Что значит не любит? Не забывай, что два года она тебя не видела, не знала, кто ты. Когда мы приносили ее в больницу, она боялась, не хотела идти к тебе, а когда ты вернулась, у вас даже не было времени привыкнуть друг к дружке, ты почти сразу же родила еще ребенка.

– Хватит, Рахелика! Почему ты всегда за нее, почему не за меня?

– Господи, Луника, ты сама себя слышишь? Ты что, соперничаешь с маленькой девочкой?

– Я с ней соперничаю? Это она со мной соперничает! Как только ее папочка входит в дом, сразу бросается к нему, обнимает, целует – хочет, чтобы я ревновала, что он целует ее, а не меня!

– Луна! Ты совсем с ума сошла? Забудь хоть на минутку о себе и подумай о девочке. Она такая чудесная, все вокруг от нее без ума.

– О да, она и меня уже с ума свела. А я и так раздражена, Рахелика, у меня был тяжелый день…

Маму раздражали все – бабушка Роза, я, Рони, но больше всех ее раздражал мой папа. На него она злилась сильнее всего: хлопала дверьми, кричала, бросалась на постель и рыдала.

– Еще раз устроишь мне сцену – уйду из дому, – говорил папа.

– Ну и уходи! Убирайся к черту и не возвращайся! – орала она.

И он уходил из дому, а я обнимала Рони и забивалась с ним под кровать.

Тяжелый запах сигарет и сырости встретил меня, лишь только я открыла дверь. Тишина чуть не сбила меня с ног. Я никогда не была в этой квартире одна, в любое время дня и ночи здесь толклись люди, и музыка гремела через усилители. Сейчас здесь никого не было. Я стала лихорадочно искать гашиш и нашла немного в маленькой коробочке на столе в столовой. Тогда я соорудила самокрутку из папиросной бумаги, которую всегда носила в сумочке, и поставила на проигрыватель пластинку «Three Dog Night». «Один – это самое печальное число», – запела моя любимая группа, и меня вновь захлестнула волна жалости к себе, которая всегда сопровождала мои детские воспоминания.

Противостояние между дедушкой Габриэлем и его матерью Меркадой, враждебные отношения между бабушкой Розой и Меркадой, которая и не пыталась скрыть своего отвращения к невестке, рассказ бабушки Розы о том, с какой поспешностью Меркада женила на ней Габриэля, как из всех иерусалимских девушек Меркада выбрала именно ее в невесты своему красавцу-сыну… Я любила бабушку Розу всей душой, но даже я, рассматривая фотографии времен их молодости, поражалась, как мог мой красивый дедушка взять в жены такую неприглядную толстуху, да еще нищую сироту. Какое же каменное сердце было у Меркады, если она навязала сыну бабушку Розу, чтобы разлучить его с той, которую он любил! Мне хотелось расспросить Рахелику и Бекки – знают ли они что-нибудь об этом, хотелось спросить маму; будь она жива, я позвонила бы ей, наверное.

Да ладно, позвонила бы? Я ведь ни разу в жизни не звонила ей, чтобы что-то рассказать или спросить. Наши разговоры были короткими, деловыми, я никогда с мамой не откровенничала, не просила ее совета; даже если она пыталась мне что-то советовать, я отказывалась слушать. Никогда я не плакала у нее на плече, никогда она не обнимала меня и не шептала на ухо слова утешения, слова любви. Я привыкла чувствовать лишь гнев и обиду: с другими мама смеялась, до других дотрагивалась, только не до меня. Ну почему, почему мама не умела показать мне свою любовь?!