Королева Маргарита

Начинается поединок. Отец и Монтгомери пришпоривают коней и мчатся навстречу друг другу. Удар… и над трибунами повисает тишина, словно беззвучный крик. Я не понимаю, в чем дело, понимаю только, что случилось что-то ужасное. Все кричат, и отец как-то странно шатается в седле… Я смотрю на него и вижу, что обломок копья вошел ему глубоко под забрало шлема, чувствую, что под шлемом у него кровь: голова, все лицо в крови… О господи! А ведь всего минуту назад все было хорошо. Всего минуту назад, только бы вернуть ее, одну минуту… время, время, время! Пожалуйста!

…Прохладные покои Турнельского дворца, рядом с улицей Сент-Антуан, где проходил турнир. Отец лежит на большой кровати. Вокруг суетятся врачи, мать, братья, придворные, слуги. Во дворце гнетущая тишина, хотя все говорят о чем-то, многие всхлипывают, и я тоже плачу… Но никакие звуки не в силах заглушить эту тишину. Странно, что за окнами по-прежнему яркий, жаркий день. Сегодня тридцатое июня.

Мне всего шесть лет, но у меня чувство, что я внезапно стала взрослой. Я смотрю на мать, братьев, слуг, ища поддержки, и вдруг осознаю, что пожаловаться сейчас некому: они тоже растеряны, как и я…

Вечером все не так, как обычно. Мы долго молимся за отца, и я продолжаю читать молитвы, даже когда ложусь в постель. Я очень устала, но заснуть не получается. На глаза наворачиваются слезы. Мне становится так больно, так жалко отца и всех нас, что я зарываюсь лицом в подушку и плачу навзрыд. Ко мне подходит горничная и ласково говорит:

– Все молятся за вашего отца, ваше высочество. Будем надеяться, что Господь исцелит его величество. А вам сейчас обязательно нужно заснуть.

– Может быть, нам еще раз помолиться?

– А вы молитесь, пока не заснете, ваше высочество.

Я вытираю слезы и снова опускаюсь на подушку. Горничная крестит меня, я повторяю молитвы, какие знаю, а потом своими словами прошу Бога помочь.

На следующее утро я первым делом спрашиваю, как отец, и с замиранием сердца жду ответа. Мне говорят, что все так же, как вчера, – он жив, но ему очень плохо. Врачи ищут способ извлечь обломок копья, оставшийся глубоко в ране.

Время не идет, а тянется медленно-медленно. Уже несколько дней отец между жизнью и смертью. Сначала ему стало немного лучше, потом опять хуже… Это похоже на затянувшийся тяжелый сон. Иногда мне кажется, что он вот-вот прекратится и все станет как прежде.

Вначале врачи надеялись на благополучный исход, но все их усилия оказались бесполезны – им так и не удалось сделать операцию и достать этот обломок копья. Теперь они говорят, что отец обречен. Он и сам говорит об этом, когда приходит в себя. Отдает последние распоряжения, покуда хватает сил. А дальше – ожидание конца… Отец очень мучается, матушка не отходит от него. Тяжелые вечера. В ясном небе – молодая луна. Девятое июля, скоро середина лета…

Меня рано отправляют спать, но я совсем не хочу спать. Забираюсь в постель и пытаюсь заснуть, но все время думаю об отце. Мне хочется побежать к нему, хочется, чтобы он посадил меня к себе на колено, как обычно. Я расскажу ему обо всем, что чувствую сейчас, о том, как я волнуюсь за него, молюсь, плачу, о том, чего боюсь… О том, что говорят братья, мать и придворные, о том, что мне снилось в эти дни. О красивой бабочке, которую я видела во время турнира… Отец прижмет меня к себе, пошутит или спросит о чем-нибудь, я посмотрю в его смеющиеся глаза – и все беды разом пройдут и забудутся!.. А в следующую минуту я осознаю, что этого не будет никогда. Отцу уже нет дороги назад, его рана смертельна… Он лучше всех мог бы утешить меня сейчас – но он даже не может говорить.

Я представляю, что он сейчас чувствует, и меня бьет дрожь. Рядом с кроватью горит ночник. Его свет немного успокаивает меня. Я снова опускаюсь на подушку и про себя читаю молитвы. Обычно после этого я засыпаю, но в эту ночь сон так и не приходит. Я пытаюсь надеяться на лучшее, но вместо надежды ощущаю какую-то пустоту.

Я засыпаю очень поздно, а утром узнаю, что отец умер.

«Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Te decet hymnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur votum in Jerusalem; exaudi orationem meam, ad te omnis caro veniet…»[1]

Слова заупокойных месс остаются в душе и начинают звучать внутри, когда становится особенно тяжело. Прохлада, сумрак и высота строгих церковных сводов утешают меня. Наши боль, горечь и скорбь кажутся не напрасными, обретают торжественность и смысл. Я еще не знаю какой, но знаю, что если бы этого смысла не было, то слова молитв не были бы такими красивыми и не помогали бы так. От них становится гораздо легче.

Мы молимся, и я представляю, что наши молитвы поднимаются к небу, как птицы. Наверное, душа отца чувствует их, и свет для нее светит ярче… Когда я думаю об этом, моя боль стихает. Но иногда мне так хочется рассказать отцу обо всем, что происходит с нами без него! Я представляю, как бы он удивился или огорчился, представляю его глаза, голос – а потом вдруг осознаю, что этого не будет, что это невозможно, и мне сразу становится невыносимо пусто и одиноко.