Королева праха и боли

Тяжесть навалилась мне на грудь, невыносимая тяжесть, такая, что я даже присела перед ними на корточки. Если я убью Розу сейчас, этот ребенок никогда не узнает матери – как я никогда не знала своей.

Это причиняло мне боль.

На миг я даже задумалась о том, чтобы пощадить ее. В мире еще много подлых душ, которых я могу убить, чтобы показать Эйламу, что я имела в виду именно то, что сказала. Возможно.

Только вот бог возник вдруг совсем рядом с Розой, так что она испуганно взвизгнула. Теперь она вообще никуда не смогла бы убежать: зажатая между двумя стенами, голым богом слева и мной прямо впереди, она лишь прижала к себе ребенка, закрывая его руками.

– Ада. – Голос Эйлама просочился не в мою голову, как голоса его братьев, но куда-то в самую мою сердцевину. – Неужели ты действительно лишишь младенца матери? Обречешь его расти без ее утешительных объятий, когда он поцарапает коленку, без ее тихого голоса, напевающего ему колыбельную перед сном?

– Заткнись, – буркнула я, выглядя, наверное, сумасшедшей, которая бубнит что-то себе под нос, хотя, возможно, я и была таковой, потому что нож в моей руке вдруг стал втрое тяжелее, точно я и впрямь собиралась пощадить эту суку. – Думаешь, это меня остановит?

Нет.

Я не остановлюсь. Не остановлюсь, тем паче видя перед собой Эйлама, сидящего нагишом с этой его самодовольной ухмылкой, которую, похоже, унаследовали все братья от той адской дыры, что породила их. Убийства продолжатся, если сейчас я поддамся сомнениям. И все трупы… Получится, что они умерли ни за что.

Ну разве так не лучше?

Убить одну, но спасти остальных?

Разве это не сделает меня героиней?

Кроме того, если я сейчас не отважусь, вдруг Эйлам откажется от своего предложения? Я ведь не сумею заставить себя убить кого-то, кто заслуживает наказания меньше, чем эта женщина. Что, если Енош опустошит эти земли, как он уже делал прежде? Что, если…

– Ада. – От голоса Эйлама у меня затрепетали ноздри и заскрежетали зубы. – Подумай о ребенке. Этот невинный мальчик…

– Заткнись!

Роза так задрожала от моего крика, что младенец в ее руках затрясся, завопил – раз, другой, и разревелся вовсю. Крошечные алые прожилки проступили на его сморщившемся личике, коротенькие розовые пальчики сжимались и разжимались.

– Ш-ш-ш… – Я инстинктивно потянулась к малышу, чтобы успокоить, взять его на руки, прижать к себе, укачать.

Роза отдернула от меня ребенка.

И сделала то, что так хотелось сделать мне.

Приподняла мальчика, чтобы его головка легла на изгиб между ее плечом и шеей, покачала его, утешая и успокаивая. То, как я желала заботиться о своем ребенке, она делала прямо сейчас, на моих глазах… Женщина, лишившая меня этой возможности.

Навеки.

Яростный, жгучий гнев пронзил мое бьющееся, но мертвое сердце, сжал мои пальцы на рукояти клинка. Почему она заслуживает держать ребенка, а я – нет? Что я такого сделала, хоть когда-то, хоть кому-то, что мне отказано в счастье баюкать собственное дитя? И зачем мне отказывать себе, если все можно закончить одним ударом?

Я уже делала это раньше.

И могу сделать это снова.

Еще раз.

Всего один раз.

Ради моего малыша.

Ради этого мира.

Эйлам наклонил голову, нахмурив брови:

– Неужто у тебя нет сердца, убить…

– Я велела тебе заткнуться! – И ударила ножом – его. Клинок рассек богу ключицу и вонзился в шею. Ручейки крови потекли по голой груди, хотя он и зажал рану рукой, потрясенно уставившись на меня. – Возьми ребенка!

Я выкрикнула это куда-то в пространство, но Енош мигом оказался рядом со мной, наклонился и вырвал вопящего мальчика из рук Розы.

Возможно, она кинулась бы за Еношем, если бы не кожаные веревки, тут же обвившие ее руки и ноги, лишив женщину возможности бороться. Однако Роза, отчаянно визжа, все же ерзала на заднице; растрепанные рыжие пряди липли к залитым слезами щекам, почти скрывая лицо.

Я подалась к Эйламу, половчее перехватив нож.

– Я могу отнять у мальчика мать, но еще я могу позаботиться о том, чтобы множество других мальчиков не остались без отцов.

Или, по крайней мере, так я сказала самой себе, когда одной рукой приставила острие клинка к горлу Розы, а другую положила на торец рукояти.

Вот так.

Быстро.

Просто.

Взгляд мой перескочил на ее живот.

Горло.

Живот.

Снова горло.

В следующий раз, когда я опустила взгляд, из живота женщины, ближе к грудине, торчал костяной клинок, рукоять которого сжимала моя рука. Не знаю, не могу сказать, как нож оказался так низко. Может, дело в том, что он был слишком тяжелым. А может, и нет.

Я смотрела, как поворачивается мой кулак, вонзая лезвие глубже, пока влажный кашель, сорвавшийся с губ умирающей, не заставил меня вновь посмотреть на лицо Розы. Краснощекой Розы, с разинутым, как у вытащенной из воды рыбы, ртом, не способной сделать вдох из-за потока хлещущей из нутра крови.