Королева согласна

Старуха свесилась с кресла, что-то ища на полу среди банок, затем подняла к потолку крошечную склянку. Паук спрыгнул с паутины в неё, сунул морду, как дрессированный, и застрял в горлышке. Старуха хихикнула, дунула на гигантское насекомое, и то вновь приняло обычные размеры. Она закрыла крышкой и протянула скляночку с мохнатым пауком Киату:

— Когда никого рядом не будет, посадишь хварну, моего помощника, на чёрную жемчужину своей возлюбленной. Только девушка должна спать. А потом сиди, охраняй её сон. Хварна всё сделает сам.

— Ей будет больно?

— Немного, но не настолько, чтобы проснуться. Больно будет тебе.

— А не обманешь? Я ведь обмана не прощаю, предупреждаю сразу, — Киату положил руку на эфес сабли.

Старуху это не испугало.

— Утром увидишь подтверждение того, что освобождение от привязки начинается.

— Каким образом?

— Поймёшь. Но когда увидишь, ты должен будешь трижды вслух, глядя в глаза, отказаться от неё. Чем резче, тем лучше. Она должна оттолкнуть тебя.

— В глаза?… — дрогнул голос Киату.

— Да, иначе к ночи привязка вернётся. И второго шанса не будет.

— Я понял, — сказал он и решительно взял склянку. — Паука потом куда?

— При себе храни. Хварна тебе служить будет.

— Как?

— Напоминать о привязке. Ты-то останешься привязанным. Об остальном не беспокойся.

— Ясно, — сухо ответил Киату.

* * *

Киату вернулся на «Диатор» почти к рассвету. Бросился к Тасиной каюте, весь мокрый от брызг и тумана, стянул с себя куртку и сел на краю кровати. Тасино личико было почти прозрачным, пальчики — фарфоровыми, тонкими, способными разбиться со звоном. Тася повернулась во сне и высунула ступню из-под одеяла. Киату замер от трогательной нежности в сердце. Зацеловал бы эту крошечную пятку и пальчики на ногах, каждый по одному, круглые, как бусинки. Но сдержался. Поставил в кружку ветки кораллов: алую, жёлтую и зеленую. Отбросил одеяло и край ночной рубашки повыше, оголяя ноги девушки. Она сморщила носик.

«Всё будет хорошо, любимая», — пообещал ей он мысленно и снял склянку, болтающуюся на скрученной нити на груди. Открыл крышку. Та отскочила с хлопком, и паук выпрыгнул Киату на руку, неприятно щекотя мохнатыми лапками. Пробежал к его локтю, обнюхал чёрную жемчужину, въевшуюся под кожу, и рванул к Тасиной щиколотке. Заработал лапками и хоботком. Тася застонала. Киату напрягся, молясь всем Богам и стихиям, чтобы помогло.

И вдруг жемчужина выскочила из её кожи, брызнув кровью и чем-то чёрным. Паук подхватил привязку. Киату и не заметил, как Хварна молниеносно скользнул ему в сапог. Острая боль пронзила всю левую сторону Киату, пробежав волной от локтя к сердцу и к собственной пятке. Перед глазами Киату поплыло, во рту стало горько и мерзко, словно наглотался болотной жижи. Он зажмурился, схватившись за изножие кровати, чтобы не упасть. И всё-таки упал, словно его ударили по затылку веслом. Распростёрся носом к Тасиным ногам. Выключился он не надолго, пришёл в себя, когда солнца с двух сторон лишь тронули небо, и серо-розовой дымкой разлетелся над миром рассвет. Киату поискал паука, а тот сидел в склянке, почему-то уже закупоренной крышкой. Чернильная вязь по-прежнему опутывала Тасину лодыжку. Произошедшее показалось сном. Может, и правда, приснилось? Только кораллы были настоящими. Киату потёр нос и встал.

Тася была бледнее бледного. Наврала чёртова ведьма! Ну что ж, он вернётся и не только Чубарру заберёт, но ещё и разнесёт всю хижину отшельницы к чертям! И саму выпорет, даже старым он обманывать себя не позволит! Тем более в таких делах, что сердца касаются! Вспомнив, что злиться подле Таси нельзя, Киату кинулся подальше, на палубу. Сменил Большого Трэджо за штурвалом и пустил «Диатор» по течению, которое только ему виднелось в голубых волнах моря пуктирной золотой дорожкой.

Через пару часов подозвал матроса и вновь спустился в Тасину каюту, не ожидая ничего. И оторопел: Тася стояла у окна, чуть ли не подпрыгивая и восхищаясь всем подряд:

— Смотри, смотри, Киату!

Его окатило счастьем: подействовало?! Он приблизился и чуть не застонал в голос от боли — щиколотку словно начали сверлить раскалённой железной палкой. Рита вышла. А Киату глянул с беспокойством на Тасину ногу: вязь стала бледнее, местами теперь почти незаметна. Зато голубые глаза любимой девочки сияли, лучились радостью, которой ему так не хватало. Ожила!

— Какая ты красивая! — вырвалось у Киату, и он тут же прикусил язык, потому что паук забил лапками будто не по склянке, а напрямую по сердцу.

— Всё хорошо! Нам любовь подарена. И жизнь подарена, — заглядывая ласково в глаза, сказала Тася, румяная, с распушившимися, пронизанными солнцем волосами. Сама, как солнышко!

Невозможно было от неё отказаться, но он должен. В горле пересохло, душу выкрутили наизнанку, разодрали кошачьими когтями — нет, невозможно!

Киату вздохнул, собрался с силами и сощурил глаза, в которые, казалось, что-то попало:

— Об этом я и хотел поговорить. — помолчал ещё мгновение и выпалил: — Я не люблю тебя!