Королева в раковине

Класс замер. И только голос Шаика гремел. Он одну за другой называл причины ее неправоты. Во-первых, это объяснялось ее поверхностным пониманием Маркса и Энгельса. Более того, она происходит из ассимилированного еврейства Германии, росла в преступной буржуазной атмосфере, воспитывалась на немецкой поэзии. Именно, поэтому она не в силах понять глубину поэзии Бялика. Ее пылающий взгляд не сходил с лица умного преподавателя.

— Как вообще можно сравнить примитивный плач Бялика с высокопоэтическими элегиями Рильке?

Глубокие гневные морщины избороздили лоб Шаика. И тут ею овладела редко прорывающаяся в голосе страсть — сказать назло:

— И вообще, я люблю поэзию Ури-Цви Гринберга.

Это ненавистное Шаику имя качнуло его голову со стороны в сторону. Класс оцепенел. Взбунтовавшаяся ученица не извинилась. Стихи Ури-Цви потрясают ее почти так же, как стихи Рильке. Ури-Цви открылся ей, как художник и интеллектуал высокого уровня. Он пытается разрешить проблемы существования человечества, подобно знаменитым философам, таким, как Гегель, Маркс, Ницше, оспаривая их теории. Стихи его, религиозно-мистические, ностальгирующие по традициям Израиля, вызывают в ней сильнейшее национальное чувство и духовное просветление. К тому же, они обогащают ее знание иврита.

Глава кибуца Яков Хазан прослышал о том, что в классе был нарушен бойкот, объявленный одному из противников кибуцного движения. Он оказался вместе с Наоми в бронированной машине, везущей из Хайфы продукты в кибуц, и решил расспросить ее о том, как она себя чувствует в новом обществе. Он хорошо помнил, как девушка назвала его одежду «китчем». Его задел ее отзыв об уме руководителя всего кибуцного объединения Меира Яари. Ему докладывали, что она резко отзывалась о затыкании ртов и унижении тех, кто расходится с мнением коллектива. Но в хайфском кафе, где обычно собираются члены кибуцного движения, она говорила весьма умеренно. Гордость не позволяла ей говорить о том, что накипело в душе. И, все же, она сказала, что в обществе, провозглашающем без конца равенство, существует явное и четкое разделение между, так сказать, коренными и потому почтенными членами кибуца и второсортными воспитанниками молодежной репатриации. Хазан завершил их беседу дружеским советом: «Присоединяйся к молодежному кибуцу. Там у тебя не будет лидера».

Она взбирается на вершину холма. Наблюдает за клубами дыма, поднимающимися от костров, и пытается понять: на огне готовят пищу, или дымом отгоняют мух, комаров, змей и скорпионов. Она ужасно боится всех этих ползающих тварей. Пустынный ландшафт распростерт перед нею. Она мысленно делится с Лотшин: «я стою на горе, и страна видится мне такой маленькой. Как может весь еврейский народ уместиться на ней. Я сравниваю это место с горами и просторами Германии и Швейцарии, и все здесь выглядит игрушечно. Представь себе, наш дом в Берлине — как целая улица в квартале Рехавия». Она сидит на сухой земле и выносит приговор окружающему ее миру.

Члены кибуца живут как бы в раздвоенном мире. На собраниях выспренно говорят о братстве народов и высоких человеческих ценностях. На деле же, все эти теории — сплошная утопия. На собственной шкуре она чувствует равнодушное отношение к разнице в существовании их детей и молодых репатриантов. Однозначно, идеология членов кибуца, без конца разглагольствующих о равенстве, так и остается на уровне идеи. Молодежь неравноправна, и условия существования у них разные. Члены кибуца занимаются в учебном центре восемь часов в день, а не четыре часа, как они. Классы членов кибуца отделены от их классов. И только уроки по изучению страны Израиля совместны. И пища в столовой у детей членов кибуца намного лучше, чем у приезжих. Одежда детей членов кибуца новая, а молодые репатрианты ходят в обносках, привезенных ими из Европы. Дети членов кибуца смотрят кинофильмы в городе, в то время как новоприбывшие выезжают на экскурсию в город всего два раза в год. Летом молодые репатрианты с завистью смотрят на детей, наслаждающихся двухнедельными каникулами, включающими экскурсии и лакомства — торты и пирожные.

Что касается ее, она никогда не сможет подчиниться воле коллектива. С детства она жила обособленной внутренней жизнью, и окружение взирало на нее глазами, полными удивления, не в силах вникнуть в то, что она делает и что говорит. Общество ставит во главу угла простой труд, а духовность оттесняет даже не на второй, а неизвестно на какой план. Она хочет быть как все, но сам ее облик отвергает то, что отличает коллектив. Она не знает, куда себя деть. Ей, вероятно, назначено быть со стороны, насколько возможно, оберегая душу.

Что случилось с Бедольфом? Почему все инструкторы, знакомые ей по Берлину, пасуют перед старожилами? Она так радовалась их приезду, думала, что они вернут ей воспоминания отчего дома, который она потеряла, что с их приездом улучшится ее общественное положение.