Королева в раковине

Грядущее принадлежит гитлеровской молодежи, но не семи еврейским школьницам, которых вызывают в гимнастический зал. Там их ожидают шесть эсэсовцев, уже ставших постоянной частью школьного пейзажа. У стены стоят двое учителей. Украдено в раздевалке платье одной из школьниц старшего класса. Эсэсовец приказывает еврейкам выстроиться по росту. Бертель, самая маленькая и худая, замыкает ряд.

Эсэсовец указывает на нее со смехом: «Поглядите на эту уродливую карлицу!». Он приказывает ей приблизиться к низкой сцене, на которой выстроились остальные шестеро. Один из эсэсовцев подставил ей ножку. Остальные громко захохотали.

— Открой ранец! — приказал металлический голос другого эсэсовца.

Двумя руками он порылся между ее книг и тетрадей. Она вернулась в ряд и заплакала навзрыд. После тщательного и настойчивого обыска всех семи ранцев, нацист заорал:

— Только еврейка могла украсть платье! Немецкая девочка не крадет. Если платье не будет найдено, вы все пойдете под суд.

Раздалась команда: «Разойтись!» И еврейские девочки строем вышли из спортивного зала. Когда Бертель прошла мимо учителя латыни, который присутствовал при унизительном зрелище, рука его скользнула по ее голове, словно он хотел сказать: «Я с тобой».

Дед, Гейнц, Лотшин, Фердинанд, Фрида и близнецы сидели вокруг обеденного стола, когда туда ворвалась Бертель, несвязно рассказывая о нанесенном ей оскорблении. Гейнц посадил ее к себе на колени, гладил ей волосы и просил успокоиться. Все в один голос закричали:

— Больше в эту школу ни ногой!

Гейнц решительно заявил:

— Это был твой последний день в этой школе. Но почему ты плачешь? Гордись тем, что ты еврейка.

Гейнц закурил сигару и после долгой паузы сообщил, что доктор Герман, взятый в гестапо, исчез, словно его поглотила земля. В среде социал-демократов ходят слухи, что он заключен в совсем недавно построенный концлагере Дахау. Там его пытали и убили. Бертель поднялась в свою комнату и швырнула в угол ранец. Доктор Герман уже не вернется в школу, так же, как и еврейские ученицы. Для нее же с этого момента единственным духовным домом стал сионистский клуб. Теперь все свое время она отдавала Движению и урокам иврита у раввина Хаймовича.

Угрозы нацистов загнали евреев в дома. Впервые из уст Гейнца прозвучало заявление о том, что им всем следует гордиться своим еврейством. Это было сказано на очередном ежемесячном собрании друзей покойного отца. Гейнц сказал одному из собеседников, что многие из нас могли годами не вспоминать о своем еврействе, но теперь, когда нам кричат, что мы евреи, мы не можем отказаться от еврейства. Бертель подстерегла Гейнца после того, как все разошлись. Она напомнила брату о его столкновении с отцом по поводу смешанных браков и повторила его слова: «Что странного в женитьбе на христианке». Гейнц ответил: «Сегодня я бы так не сказал».

Стук сапог и настойчивые удары в дверь раздались ранним вечером. Лицо Гейнца исказил гнев. Бумба, как пружина, рванулся к пылесосу, стоящему в нише в гостиной. Лотшин тянет за руку Бертель, торопя ее в свою комнату. Фрида остолбенела. В одно мгновение лицо ее состарилось.

— Ты почему обслуживаешь евреев? — двое эсэсовцев в черных мундирах с множеством значков грубо толкают ее в сторону.

— Я не служанка, я — экономка.

— Мы вернемся через три дня. Найдем тебя здесь — пошлем в концлагерь.

Эсэсовцы протягивают Гейнцу приказ: в течение трех дней ему следует избавиться от фабрики. Они начинают рыскать по комнатам и коридорам, забирая все, что им попалось под руки и понравилось, и покидают дом. Шестидесятилетняя Фрида заходится в рыданиях. Она не может оставить детей, которых растила, несмотря на угрозы.

Дед, подобно белой статуе, прирос к стулу. Дело всей его жизни рухнуло на его глазах. Мечта о создании династии литейщиков исчезла. Фабрика переходит в руки правительства. Ему дано три дня для распродажи оборудования. Адвокат-нацист, Рихард Функе ведет переговоры Гейнца с покупателями оборудования. Рабочие получают выходные пособия.

Дом погружен в депрессию. Усиление нацистов ставит евреев Германии в новую ситуацию. Только вчера гордые и уверенные в себе, они в единый миг стали отбросами общества. Евреи унижены, они оказались беззащитными перед насильниками. Черные свастики нарисованы на всех столбах электрических и телефонных линий, на заборах и стенах еврейских учреждений и жилых домов. Запреты следуют один за другим. Евреев попросту вышвыривают из германского общества.

Уже не раздается колокольчик молочника. Белая машина, развозящая молоко, перестала останавливаться у еврейского дома. И повернуть колеса в обратную сторону, в прежнее положение, невозможно. Не спасают ни деньги, ни имущество.