Королева в раковине

Дед сводит счеты с Мендельсоном. Как еврей, соблюдающий традиции, тот жил, соответственно им. В противовес ему, его сын Авраам, банкир, восстал против традиций праотцов и принял крещение.

— Нечего удивляться, что эта уважаемая семья отреклась от своего еврейства, — решительно выступал дед на собрании членов товарищества любителей творчества Гёте. — Мендельсон не умел воспитывать своих детей, оставил им выбор — свободно решать, кем быть, — евреем или христианином, тем самым распахнув перед ними врата христианства. Человек, чей путь в жизни не ясен, не может служить примером и образцом евреям.

Проблема выкрестов весьма чувствительно воспринимается дедом, дед которого, Натан, не крестился, как и его братья. Мать их, жившая в Португалии, была ревностной еврейкой. Дед говорил:

— Ущербен человек, который хочет изменить свою идентичность.

Артур согласен с дедом:

— Философия основана на чистоте. В характере Мендельсона было что-то нечистое. Он копировал христианскую немецкую философию, преклоняясь перед немецкой культурой. Он не отверг решительным образом крещение своих потомков. По сути, он не понял, что своим огромным влиянием на еврейство Германии ввел его в глубокий раскол.

Артур удивляется тому, что еврейский реформатор не видел это противоречие между своим мировоззрением и своей связью с немецкими философами, которые хотели освободить евреев от иудаизма. Артур противопоставляет ему французских философов, таких как Вольтер и энциклопедисты, и даже Лессинга, немецкого философа-христианина, который поддерживал евреев. Он резко выступал против антисемитизма и воевал против мракобесных идей, размножающихся в его время. Своей дружбой с Мендельсоном он подчеркивал сосуществование и взаимоуважение религий.

Спрятавшись за портьерой в кабинете отца, Бертель прислушивалась к речам еврейских и христианских интеллектуалов о взаимоотношениях между ними. Мурашки побежали по ее телу, когда она услышала из уст одного выступающего о колебаниях, охвативших философа Франца Розенцвейга:

— Я другой еврей, — говорил он. — Нет ничего общего между богобоязненным польским евреем и мной.

После ожесточенного спора между ним и выкрестом Ойгеном Розенштоком Розенцвейг решил искать свой жизненный путь в христианстве, как многие еврейские интеллектуалы, приявшие крещение. Но в день Отпущения грехов — Йом Кипур — день молитв и поста в берлинской ортодоксальной синагоге он отказался от погружения в купель, заявив, что он остается евреем, и стал преподавать иудаизм. Он перевел на немецкий язык еврейское Священное Писание с целью приблизить евреев к Танаху — книгам Торы, Пророков и Писаний, особенно уделяя внимание праздникам Израиля.

На собрании общества любителей творчества Гёте оратор вдохновенно говорит об истинной «звезде свободы» — Франце Розенцвайге, о том, что этот незаурядный философ видит в иудаизме и христианстве две важные религии. Но отмечает и различие между ними. Иудаизм вечен, действует вне времени, в то время как миссионерское христианство несет истину иудаизма во все уголки мира, борясь между временным и вечным. Еврейский народ скитается из одного рассеяния в другое, но пламя иудаизма неугасимо. Кто-то из слушателей заметил, что в иудаизме возникло новое явление. С одной стороны, ширится ассимиляция. С другой, в еврейском обществе появляются великие мыслители, ученые, возвещающие новый тип еврея, чьи корни глубоко погружены в иудаизм.

Речь, к примеру, идет о философе Мартине Бубере, проповедующем «духовную работу в настоящем времени», следующем за Ахад Га-Амом. Бубер призывает к новому духовному творчеству. Речь идет о создании новой литературы и нового искусства, которые должны черпать вдохновение из душевных глубин еврейского народа.

Участники собрания вышли на короткий перерыв в огромный зал, примыкающий к библиотеке. Начался непринужденный обмен мнениями, табачный дым потянулся к потолку, запах кофе и шоколадных пирожных приятно щекотал ноздри. На столах громоздились горы деликатесов, аккуратно разложенных на серебряных подносах, поблескивали хрустальные бокалы с напитками, дымились фарфоровые чашки с горячим кофе. — Почему в еврейском доме крутится столько гоев? — хмурясь, спросил дядя Мартин Маркс.

Отец ответил ему:

— Только в обществе христиан я чувствую себя евреем.

Бертель, как обычно, укрылась за портьерами, разглядывая сквозь складки ткани гостей и старших братьев. И тут Бумба, который во время лекций украшал винтовую лестницу старыми поясами, лентами и ожерельями, возник перед уважаемыми гостями с серьезным выражением лица. Громким голосом он процитировал сентенцию Гегеля и сентенцию Ницше, которые услышал от Фердинанда. Гости приняли его за вундеркинда. Перерыв кончился.