Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая

“Девочка эта умна!” – профессор говорит Израилю, – Не давай Пинхасу влиять на нее”.

Еще в Лондоне Розен присоединился к Хаиму Вейцману – руководителю Сионистских профсоюзов, а затем первому Президенту государства Израиль. Работая с ним, Розен осознал его мудрость и важность его деятельности для сионистского движения. Но и ему претило слишком умеренное отношение Вейцмана к откровенно враждебной политике Британии. В конце концов, это привело к кризису и председателем Еврейского Агентства Сохнут стал Бен Гурионом.

“Для Хаима Вейцмана было оскорбительно, если его называли польским евреем. Он видел себя англичанином”, – говорит Розен. Высокомерие его друга и его жены Веры вызывало отчуждение у общественности. Хаим Вейцман не был доволен местом первого президента Еврейского государства. До последнего своего дня он жил в институте “Зив”, основанном им в Реховоте, так и не переехав в иерусалимскую резиденцию.

Ее притягивает свободная творческая атмосфера в доме Шолема.

“Агнон, я еще не закончил свою мысль!”

“И это называется гостеприимством? Шолем, ты не даешь вставить слово

“Ты в моем доме, Агнон, и должен вести себя по моим правилам!”

“Быть может, Шолем, у кого-то еще есть, что сказать, но ты не даешь ему такой возможности?!”

“Ты как кость в горле!”

Агнон хочет ему отплатить той же монетой, но Шмуэль Бергман быстро переводит беседу на мирные рельсы, коснувшись исследований науки и веры. Философ Бергман человек сдержанный. Взаимоотношению науки и веры посвящены его книги. Еще студентом математического факультета, Шалом читал книгу великого мыслителя Бернарда Больцано о теоретических основах математики. Бергмана – поклонник мистической школы теософа Рудольфа Штайнера, заложившего основы антропософии. Здесь принято считать, что в сочинениях Бергмана слишком много цитируются великие философы.

Затем спор переходит на философа Лейбовича.

Шалом ворчит: “У Лейбовича подход религиозных фанатиков из Натурей Карта! Мне не о чем говорить с Лейбовичем”.

Агнон качает головой: “Он очень умный, но очень несимпатичный”.

“Мнение Лейбовича”, – считает Бергман, – “противопоставлено ТАНАХу и молитвам. К примеру, молитва Иакова абсолютно конкретна. В ней он открывает свое сердце перед Богом, и просит о помощи. И это вовсе не коллективная просьба, а личная – желание молитвой извести эгоизм из души”.

Бергман не видит существенной разницы между молитвой индивида и его эгоистическими желаниями, или молитвой во здравие народа Израиля. Для Лейбовича же нет разницы между личным и национальным эгоизмом.

“У Рамбама слияние с молитвой…” – начинает Шалом, но опять его перебивает Агнон.

“Чёрт возьми”, – свирепеет Шалом.

“Но, Шолем, я хочу что-то добавить…”

Опять Шалом не дал Агнону возможности договорить.

“Слияние с молитвой у Рамбама – его личное неповторимое переживание, по силам редким личностям, в отличие от массы, занимающейся бренными делами мира. Слияние в молитве это исключительная форма жизни незаурядной личности, что особенно ощутимо среди хасидов”.

Речь Шалома течет гладко и быстро, как стремительные речные воды. Агнон недоволен тем, что не сумел вставить шпильку в монолог хозяина дома.

“Агнон описывает действительные процессы, которые вершатся в иудаизме двадцатого века, гениальным языком”. Профессор потирает ладонями колени, глаза его сверкают. “Это диалектика простых повествований о каждодневной жизни.

В печали слышится глубокая нота еврейства. Повествования Агнона основаны на рассказах и притчах хасидов, составляющих основу еврейской литературы, от них веет гениальностью и скромностью истинного величия”.

Агнон не остается в долгу. Он возносит хвалу двухтомнику Шалома “Шабтай Цви”:

“До сих пор я считал, что только я знаю язык иврит, но вот же, Шолем знает иврит. Думал, что лишь я знаю Каббалу. Оказывается, Шолем знает Каббалу, и еще как”.

И тут Шалом обращает взгляд на Израиля и говорит:

“Ты должен сделать, чтобы язык Наоми был, как язык Агнона”.

“Еврейство благословенно таким писателем, как Агнон, – отвечает Израиль, – гениальность его особенно ощутима в художественном изображении упадка польского еврейства и критике атеистического общества в Израиле. Но невозможно писать о Гитлере и классическим ивритом. Наоми пишет о другом обществе и другой реальности. Проблема еврейства в ее рассказах – лишь одна из линий в книге. Наоми должна сохранять равновесие между Германией и еврейством. Это как бы вытекает одно из другого, и, таким образом, возникает универсальность ее письма”.

Теперь она частый и уважаемый гость в доме профессора и его жены Фани. Она воспринимается обществом, как звезда на небе ивритской литературы.

Фаня рассказала ей о своей жизни. Она приехала из Польши в начале тридцатых годов. Начала учиться в Иерусалимском университете, и была одной из самых первых студенток в группе профессора Гершома Шалома, пока не вышла замуж за него в 1936 году. “Чтобы делить жизнь с таким ученым, надо от чего-то отказаться”. Это был намек на отсутствие у них детей. Она также отказалась от академической карьеры, чтобы заниматься домом.