Королева Жанна. Книги 4-5

Только человек дал название всем вещам. Только человек создал знание о вещах. Возможно, я заблуждаюсь, полагая, что назвать — это значит познать, но я называю вещь, и тем самым она для меня существует. Именно так создан был Бог, так же создано было и Время.

Я ничего не знаю о Боге, более того, я горжусь этим. «Лучше знаешь Бога, не доискиваясь его» [93]. О Времени я тоже ничего не знаю, но мне кажется, что знаю. Время принадлежит макрокосмосу. В моем представлении, Время — это огромный пестрый непрерывно ткущийся ковер, в котором есть и моя нить. Эта нить — я сам. Я не то чтобы привязан ко Времени — я воткан в него, я его частица, или раб, если угодно. Я знаю, что движение Времени совершается всегда с одной и той же скоростью и всегда в одном направлении. Единственное, к чему я прикован и от чего не могу освободиться даже самым титаническим усилием мысли, — это мой настоящий момент. Он всегда со мной, и это всегда — мой настоящий момент.

Вот и все, что я знаю о Времени. Я не знаю, кто ткет этот непрерывный пестрый ковер, и поэтому я говорю: Бог, или: Судьба, или: Рок, или: Провидение, — но это разные имена одного и того же, и они ничего не объясняют. А может быть, ковер Времени ткут сами люди, и я тоже, поскольку и я человек. Одно я знаю твердо: если моя нить, в силу стечения обстоятельств (а обстоятельства нередко складываются черт знает как), должна попасть под другую, или между другими — то, как бы я ни старался оттянуть этот неприятный, а иногда и страшный мне, момент — избежать его мне не удастся. Он придет и станет моим настоящим моментом. Для того, чтобы стать моим прошедшим моментом, он сначала должен быть моим настоящим моментом.

Время — мое проклятие. Я всегда проклинаю его и никогда не хвалю. Я всегда недоволен течением пестрого ковра. Когда я наслаждаюсь — Время летит быстрее, и я молю Бога продлить мои светлые минуты, когда я страдаю — Время тащится медленно, и я молю Бога сократить мои черные часы. Все мои мольбы и стоны бесполезны, и я это знаю, но не могу поступить иначе. Не могу, даже если я философ и твердо усвоил истину, что плохое тоже проходит.

Я создал Время, и оно — мое проклятие.

«Дон Мануэль Эччеверриа. Кто такой дон Мануэль Эччеверриа? Я его не знаю. Впервые слышу это имя. Почему они так настойчивы? Но вопросы задают они, мое дело — отвечать. Отвечай. Но я не знаю, что отвечать. Он испанец — вот все, что я могу сказать. Эччеверриа, Ордоньес, Монкада, Кастро, Эспиноса, Ортега — это все испанцы, да, испанцы… Какой красивый язык — испанский. Не то что французский, язык предателя Лианкара. Un sueno sone, doncellas… que me ha dado gran pesar [94]… При чем тут этот испанец? Я совершенно не знаю его…»

Жанна застонала. Сейчас же появился человек, весь в черном, и сам весь черный, сухой, а руки у него — неожиданно мягкие и нежные, ласковые, как у Эльвиры.

— Мадонна, вам больно?

«Андреа Кайзерини. Итальянец, римлянин. Нет, почему итальянец? Испанец. Дон Мануэль. Кто он, Боже мой? Проклятье, зачем им этот загадочный дон Мануэль, кто он, кто он?»

— Мадонна, я в отчаянии — неужели мои средства не действуют?

«Отвечай. Отвечай. Знакомо ли тебе это имя? Дон Мануэль Эччеверриа! Дон Мануэль Эччеверриа! Ты знаешь его, признавайся. Отвечай. Отвечай…»

— Мадонна, выпейте вот это.

Жанна послушно проглотила кисловатую масляную жидкость. Сознание понемногу возвратилось к ней.

Она не знала, кто такой дон Мануэль Эччеверриа. Она не знала, что это имя сорвалось с искусанных в клочья губ Анхелы де Кастро. Ей ничего не объяснили: ее дело было отвечать на вопросы, а их дело — задавать вопросы. Больше ничего. Она не знала, что на двенадцатом допросе, после нескольких часов непрерывной пытки, Анхела окончательно потеряла власть над собой и начала на все вопросы отвечать «да». Да, она приехала в Виргинию по наущению Диавола. Да, она была посвящена Диаволу дважды — сначала еретиками-родителями, затем — безбожным мавром. Да, в Виргинии она неоднократно летала на черные мессы. Да, Иоанна ди Марена была с нею. Да, Диавол являлся им в самых разнообразных обличиях, в том числе и в обличии испанского дворянина — да, да, да. И когда у нее спросили: каким же именем заклинали этого испанского дьявола — она назвала имя дона Мануэля Эччеверриа, первое испанское имя, пришедшее в голову.

Жанна была в тяжком беспамятстве, когда ее принесли наверх. Последнее, что она осознала, — была неимоверная боль во всем теле, в каждой вывернутой косточке. Боль была всю ночь, но последняя дошла уже до изумления, до крайнего предела. Голова ее свинцово упала на грудь, и она уже слышала, как из-под глухого черного балахона раздалась резкая команда Кейлембара:

— Пр-рекратить, бас-самазенята! Ваше время вышло!