Королевская аллея

— Генц думал, а его начальник, канцлер Меттерних, действовал. Оба они, вместе со всей Европой, попали в водоворот, где не помогали уже ни компас, ни навыки навигации. Все вопросы решались только посредством военной силы. Если позволите, я процитирую самого себя: Преобладали сомнения и разлад, ибо какие иные идеи, кроме стремления к завоеваниям и подчеркивания значимости свободы, которое часто было пустой пропагандой, могли бы побудить людей более или менее сносно сосуществовать друг с другом. — Подобно тому, как мой отец и некоторые другие противостояли Гитлеру, так же Генц и Меттерних упорно плели сеть, чтобы когда-нибудь уловить в нее Наполеона. Это подобно чуду: Австрия почти всегда оказывалась побежденной, но никогда не гибла окончательно — разве что на короткий промежуток времени, с криками «Ура!» Когда Генц пребывал в хорошем настроении — а любой значительный человек имеет множество граней, — он приветствовал прогресс в некоторых его аспектах. В другие, более мрачные часы, он даже хотел упразднить свободу мнений — чтобы обуздать характерный для современности хаос голосов. Он отчетливо видел, поскольку был одним из самых проницательных умов своей эпохи, хоть и предпочитал держаться на заднем плане — как и я испытываю некоторую робость перед большими скоплениями народа, — что такие абстракции как народ, нация, свобода не заключают в себе (автоматически, так сказать) тенденцию к добру. Помня о человеческих слабостях, всегда пробивающих себе дорогу, он презирал легкомысленный оптимизм революционеров, которые надеялись своими мерами внести в жизнь доброе и разумное, навязать стране — посредством закона — благоденствие и добродетели. Помимо большого, а на последнем этапе всегда преобладающего числа тех, кто работает на утверждение нового (так он полагал, находясь в водовороте событий, в котором с тех самых пор постоянно живем и мы), должно быть и меньшинство: люди с чувством меры и целеустремленностью, пытающиеся сохранить старое и хотя бы удержать в упорядоченном русле поток времени — если они не могут или не хотят его остановить.

Фланговые, пьющие вино, подняли глаза, чтобы посмотреть, не вызвали ли эти слова какой-то непредвиденной реакции со стороны середины. Но ничего такого они не заметили, поскольку поднимание бутылки с минеральной водой и сам процесс питья не имели ничего общего со слиянием различных потоков в одну мировую историю, с Голо Манном и с неким совершенно забытым, хоть, бесспорно, и важным политическим деятелем западной цивилизации.

— Должен ли я заранее извиниться за некоторые свои идеи — возможно, спорные и не совсем привычные для вас?

— Не стоит: ведь к вашим высказываниям подмешиваются свобода духа и проницательность.

Голо Манн поклонился.

— Я не Фридрих фон Генц, и Наполеон это не немецкий фюрер. Но и Генц, и я против сосредоточения в одних руках чрезмерной власти; мы оба выступаем за бережное обращение людей друг с другом, ради цели, которую я мог бы и не называть: ради торжества права и порядочности.

— Насколько я помню, после поражения революции и Наполеона любые проявления свободы оказались под запретом. В Европе воцарился кладбищенский покой. Бидермайер. Цензура. Тюрьмы. Тупоумие и бегство от него в сновидческий мир.

— Должна соблюдаться мера, мера между старым и новым, во всех областях жизни! — заклинал Голо Манн. — Спасать хрупкое! Мы пережили слишком много ужасов, чтобы не стремиться, во имя нашей души, к приятному. Ах, Генц! — вздохнул он. — Националисты ненавидели этого космополита. А демократы и социалисты проклинали его как реакционера.

— Нехорошо.

— Я, то есть я хочу сказать: он сам, этот тонкий ценитель театра, в чьем жилище гости утопали в толстых, чуть ли не по щиколотку, коврах (тоже, наверное, способ изоляции от мира); этот любитель красивых людей, элегантный стилист, который очень высоко ценил Генриха Гейне — находясь здесь, ночью, мы просто не можем не вспомнить мятежного поэта Германии — и, тем не менее, ради поддержания порядка запрещал его сочинения; он, в сущности, боялся любого жесткого решения и под конец сам задал себе образцовый, больше того, в высшей степени современный вопрос: К чему вообще то или другое? Имеет ли хоть что-то смысл? Когда человек, который по большей части живет один — не защищенный ни семьей, ни постоянным кругом друзей, — вечером возвращается домой, где его ждет только безжизненная роскошь, он должен очень внимательно следить за своим настроением, резюмировать счастье каждого дня.

— Это сказал он или говорите вы?

— Генц. Русский царь наградил его каким-то орденом, а бразильский император — орденом Южного Креста. Об этом-то — действовавшем из закулисья — вдохновителе мировой политики, о свободолюбце, который стал хранителем всего бренного и забытого…