Королевская аллея

— Было не вполне ясно, как следует поступить с Томасом Манном: галеонной фигурой нации и поставщиком иностранной валюты. Когда в Кёльне сжигали книги^{226} — для очищения народного духа, но вообще, может быть, это сделали сгоряча, — мне удалось спасти от огня его сочинения. Хотя в то время он уже работал над романом об Иосифе, целиком посвященным иудейской тематике, если не считать египетских урбанистических сцен и волшебного описания Фив. Правда, еще раньше он написал мне следующее: «Иосиф» вовсе не книга о евреях, если именно это Вас смущает, но книга о человечестве. — Его последнее письмо из изгнания, вот оно, — Бертрам помахал драгоценным листком перед носом Клауса, — я открывал дрожащей рукой. И прочитал еще более резкие слова, хотя и овеянные дыханием нашей многолетней дружбы: «Что вы, дорогой Бертрам, оказались способны спутать немецкий дух с подлейшей подделкой под него, с отвратительным чучелом, — это навсегда останется моей болью. Но немецкие интеллектуалы (простите, что употребляю здесь это слово как обозначение рода деятельности), вероятно, прозреют в самую последнюю очередь, ибо они слишком глубоко, слишком позорно впутались во всё это и скомпрометировали себя. Если говорить обо мне, то меня не задевает упрек, что я будто бы покинул свою страну. Я был из нее вытолкнут, обруганный и заклейменный позором, чуждыми завоевателями моей страны: ибо я, как немец, лучше и старше их». — Вот такой тирадой он разразился. После того как оставил в одиночестве всех нас и меня.

Клаус, можно сказать, догадался, что за этим последует, но Анвар смотрел на происходящее расширившимися глазами. Эрнст Бертрам, профессор германистики и писатель, снова упал на колени и прижал берет к груди.

— Он наверняка не простил мне, что тогда в Кёльне я открывал церемонию сожжения книг своим напутствием: Отвергните всё, что сбивает вас с истинного пути, предайте поруганию всё, что вас совращает! Что не было взращено чистой волей. Бросайте в огонь всё то, что несет в себе угрозу для вас! Он также понимал, что… исчезновение евреев… открывало хорошие вакансии. Кто же тогда мог знать… о грядущих разрушениях, о неизбывных горестях. Да, имелись случаи предательства по отношению к народному духу; было много доносчиков, даже среди нас… Но теперь вот меня лишили пенсии, опозорили… И это несправедливо.

— Вы свинья! — проревел Клаус Хойзер.

— Да, — пролепетал тот.

— Вас бы следовало пнуть ногой. Но и тогда исходящая от вас вонь не рассеялась бы.

— Пните меня.

Старик, в коленопреклоненной позе казавшийся не выше пигмея, передвинулся поближе к Клаусу, который в ужасе вскочил на ноги — хотя, конечно, не мог (в отличие от тех, кто оставался в стране) в деталях уяснить себе весь объем услышанных признаний. Он видел только, что явный военный преступник (в прошлом один из подстрекателей к геноциду или, по меньшей мере, активный попутчик подстрекателей) с какой-то неясной, но грязной целью обхватил и трясет его колени. Снаружи опустошенная страна; а здесь, на деревянном полу, — виновник этих опустошений.

— Помирите меня с ним!

— Вон! — крикнул Клаус просителю, который в этот момент, непонятно для чего, поднял руку к лицу.

Анвар выскочил из ванной, с обмотанным вокруг бедер полотенцем, и схватил костлявого посетителя за шиворот. Эрнст Бертрам взвыл. Он неотрывно смотрел на Хойзера, но вдруг в его шею впились пальцы какого-то существа с телом цвета шоколадной нуги.

— Марокканец, опять… Царь Африки^{227}. А как же я?

Единственным знаком царского достоинства, отличавшим Анвара, были остатки пенной короны, растекавшиеся по его голове.

— Вы — омерзительный тип и останетесь таковым.

— Не получив его прощения, я не могу умереть. Касторп — и мой тоже, да и Нафту я обеспечивал знаниями^{228}. Мне бы хоть привет от него, хоть кивок!

Клаус сделал знак Анвару, и тот ослабил жесткую хватку, чтобы, не ровен час, не пережать сонную артерию.

— Он все-таки послал мне весточку с берега Тихого океана^{229}, перед своим возвращением… Вы знаете меня как человека, который никогда ничего из жизни не теряет, писал он, а уж тем более старую дружбу. — Рукой, в которой держал очки, Эрнст Бертрам отер глаза. — Он так добр, да что там… Один раз его увидеть, и я снова почувствовал бы себя человеком. Господин Хойзер, вы мне поможете. Вы ведь были для него зеницей ока.

Силы профессора иссякли, он осел на пол у ног Анвара и зарыдал как белуга.

— Я виноват… но простите вину, даже если она непростительна… Расовая ненависть, это грязно… — Анвар отдернул ногу, потому что старик погладил его стопу. — Нам всем так не хватало любви…

Он оперся рукой об пол.

— Особенно Эрика Манн опасна!

— У нее на то есть причины.