Королевская аллея

— Завтра после чтения будет праздничный банкет. Само собой, вы похвалите «Круля» и то, как Старик читал текст. Когда все направятся к столу, наступит подходящий момент. Смотрите, чтобы в непосредственной близости от вас не оказалась ни Миляйн, ни эта истеричка. Как близкий, если не самый близкий конфидент Старика, вы оттащите его в сторонку — взяв под руку, например, я ничего против не имею — и потом, по ходу вашего разговора, как бы случайно достанете из кармана эту книжку.

Не может быть, чтобы клочок газеты, который он давеча видел на площади, сейчас болтался, привеянный ветром, на фонарном столбе, — но все-таки смятая картинка, похоже, та самая.

— Я предусмотрительно подчеркнул некоторые места: Многое, в чем мы упрекаем американцев, заключено в нас самих, и нам следовало бы не допускать этого в собственной стране, вместо того чтобы рассматривать как опасность, грозящую нам из Америки… Мы нуждаемся в Америке не только потому, что она помогает нам добиться баланса сил. Мы нуждаемся в ней, потому что сами ею являемся. Катастрофа Америки была бы и нашей катастрофой… Ясно, без лишних эмоций, полезно. Итак, вы непринужденно достанете эту книгу и спросите: успел ли он ее прочитать, и если прочитал, то воздал ли ей должное, хотя бы в личной беседе со мной… Да, чтобы вы представляли себе, о чем идет речь: моим новым умственным достижением он непременно должен заинтересовать какого-нибудь выдающегося рецензента — Бертрана Рассела, например, или федерального президента Хойса… Я даже не возражаю, чтобы это была Ханна Арендт, чья репутация непомерно раздута… Всегда возбужденная, почти всегда возмущающаяся, прямо как моя сестричка… но Ясперс, у которого я писал диссертацию, считает ее своей лучшей ученицей и очевидно предпочитает мне: она и вправду философствует впечатляюще, хотя по большей части это погоня за оригинальностью и только. Ах, боюсь, она ничего не захочет сделать ради меня и для поддержания моей репутации…

— Я не знаю никого из упомянутых вами господ.

— Если, конечно, он не предпочтет где-нибудь выступить in personam[69] и публично отметить заслуги собственного сына… Имена других подходящих рецензентов я записал для вас на бумажке. Всё очень просто. Вы будто случайно перелистаете страницы, это вы можете, и скажете, как бы между прочим: «Вот, например, — Америка это мы сами…» И вы отметите, вполне справедливо, что поэтический гений нашего семейства именно во мне обрел свое преображенное будущее — во мне, историке, строящем свободное повествование! Который так необходим нашей нации… Отец примет это к сведению, улыбнется в своей неподражаемой манере — лишь уголок рта приподнимется, — и вам придется еще немного на него надавить: мол, отцовский долг и чувство справедливости должны соединиться в едином усилии и воздать должное такой работе… Благодаря его похвальному слову, публично сказанному с высокой трибуны, я оживу, я смогу закатать рукава и мужественно продолжить работу. Ибо это будет означать, что я получил благословение.

Ветер запутался в кронах платанов. Гудки барж отзвучали над рекой и над городом-террасой. Клаус поднялся. И поднял, подхватив подмышки, Анвара. Тот заметно пошатывался. Хойзер продернул свисающий конец его пояса в петлю, пришитую к пальто. Были ли они последними, кто стоял там наверху, на Bellvue[70]? Голо Манн смотрит на них, исполненный ожидания и страха. Огни «Золотого кольца» на Бургплац уже погасли.

— Я не могу, господин Манн.

Голо Манн вскочил со скамьи, застыл рядом с ее боковой стенкой.

— Не имею такого права. Он, дескать, этого не перенесет… Мне запретили. И я не буду ни во что вмешиваться.

— Я навсегда останусь ничем! — взревел отчаявшийся Голо Манн, и его руки сжались в кулаки. Глаза сверкнули… теперь, казалось, более влажным блеском. — Останусь без благословения!

— Пойдем, Анвар, — тихо сказал Клаус и просунул руку друга под свою руку. Азиат вдруг засиял всем помутненным лицом. Он рассматривал что-то красно-копошащееся на другой, свободной ладони и потом протянул эту ладонь сыну Томаса Манна — который, однако, не обратил ни малейшего внимания на жука-огнецветку, собирающегося взлететь.

Две фигуры, крепко ухватившись за поручни, одолели первую ступеньку лестницы.

На скамейке сидела, ссутулившись, третья фигура: прижимала к груди папку. Уже шлепались сверху крупные капли теплого дождя, оставляя в песке крошечные взрывные воронки. Рейнские волны, под воздействием этих предвестников бури, блестели шершавее.

Седьмая глава {304}

…придется на такое отважиться.