Королевская аллея

Тьма, ты моя красавица! Посланница Вечного. Шелковая сорочка ночи, вечной. С незапамятных пор: когда человек еще ничего не знал, когда и сам он еще не наличествовал, или разве что — как проект, как пряжа-игра звезд, в дыхании Нуминозного. Когда-нибудь это повторится: шелковая ночь в шахтах Ничто, нечувствительность души, как можно надеяться, прозрачность, которая ничего о себе не знает, ничем больше не будет.

Тьма, потрясающая отрада. Неважно где, тьма повсюду почти одинакова: мягче — черный воздух под южными лунами, более терпкая непроглядность — там, где о берег бьются северные волны. В срединных землях, в Средних горах, в местах-средоточиях, наподобие Баден-Бадена, — не поддающаяся определению чернота утра-ночи, всеобъемлющая тьма, которая подводит кислород, прячет его под незримыми матрасами, помогает восстановить силы, особенно в поездках; и еще — великая, вспоминаемая время от времени, тьма детства. Но всегда наступал момент пробуждения. Ах! К каким роковым обстоятельствам, требованиям, востребованностям? Или этого требовало твое естество?

Щель между занавесками? Едва заметная трещинка. Мерцание жизни, ах, снова; сомкни же веки, ты еще глубоко в междуцарствиях, в блаженстве дремы, дремотной роскоши, мгновенья свободы. Усни опять в Беспредельное. Где? Неважно. Возле озера? Под каким-то кровом? Не спрашивай! У моря? Нет, уже давно нет. Высоким рубежом, за перекрестьем окна: зубцы Корвача, Санкт-Мориц, озеро Зильс (двойной глаз, обрамленный длинными ресницами-елями и обращенный к небу)? Или — Уппсала, Иллинойс, Рим? Невозможно. Скорее уж Веймар, Кёльн. Поцеловал кольцо Святого Отца^{305}. Поздно, зато недавно. Смутно стремился к этому. Осуществилось. Робость, благоговение, двухтысячелетняя история в каждом мановении пальца; «Сын мой» — в микеланджеловском божественно-праздничном театре^{306}; апогей из апогеев: лишь немногие, подобные мне, целовали кольцо рыбака^{307}, в приватных апартаментах, на руке у того, кто, правда, в моем случае очень торопился… но все же я освящен, такое освящает… И все-таки: этот Муж-в-белом^{308}, высочайший из высочайших, пребывающий посреди несравненно придуманного предприятия, которое объединяет Землю и Небо, мог бы мимолетно прикоснуться губами и к моему лазуритовому кольцу. Ибо кто проповедовал больше меня?.. Roma Aeterna[71]. Весна, ветрено, я во фраке, слишком долго без шарфа на этих ренессансных сквозняках, вечная опасность, что заболит горло, возобновится бронхит. Пастилки снова и снова, даже как дополнение к бульону в отеле «Хасслер»^{309}. Они лучше всего избавляют от слизи при кашле, кашле курильщика. Курение, с точки зрения медицины, конечно, не рекомендуется, но я ведь живу теперь только ради того, чтобы курить. Оставшаяся половинка легкого — неунывающее пузырьковое чудо — справляется с этим прекрасно, еще готово меня поддерживать, радоваться вместе со мной. А где другая половина, ее сестричка? В Чикаго, но не думай об этом: так много всего подлежит вытеснению; интересно, до Фрейда употреблялось ли это слово, применительно к душевным процессам? Надо бы полистать журналы. Наш отец вполне мог бы проронить его — не подозревая, что на кушетке в одной венской квартире оно станет известной всему миру психоаналитической категорией. Вытеснение, да. И блаженство до и после неустрашимой работы душекопательства, осуществленной доктором, который исследует мотивы поведения, чутко воспринимает чужую боль, освобождает душу для пространств Бесконечного. Где души некоторых, возможно, и без того всегда чувствовали себя как дома…

Чикаго — грудь, вскрытая в городе, построенном на месте индейского поселения^{310}. И снова зашитая. Кому удавалось воспеть все пути, на которые заносит человека?

Тьма.

Пусть.