Королевская аллея

Мне сразу вспомнилось все, что рассказывали о нем Мадлен Круассан, Буаробер, Скаррон и другие (до сих пор я слушала эти сплетни без интереса): его любовная связь с прекрасной госпожою де Кастельно, которая спала с ним под парадным портретом своего супруга, генерал-лейтенанта; в самый решительный момент маркиз, не спуская глаз с картины, прерывисто восклицал, задыхаясь от усилий: «Великий ге-ге-герой, простите ли вы-вы-вы меня?» или «Как же это я на-на-наставляю рога столь славному во-во-воину!»; его спор за обладание любовницею с Жеромом де Нуво, которому он однажды злорадно предъявил две сотни писем означенной дамы, ее портреты и браслеты из волос, срезанных и сверху и снизу, сказавши, что «тот из них, у кого этого добра меньше», и должен уступить сопернику; его бурный роман с Нинон, пожертвовавшей для него всеми своими «финансистами», Парижем, друзьями и, наконец, длинными золотистыми волосами, которые она остригла на манер пажа, в знак верности любовнику и желания нравиться лишь ему одному; его бешеные приступы ревности, необузданные ссоры при карточной игре, бесстыдные выходки его брата, аббата, собственное его богохульство отъявленного безбожника, заключения в Бастилии, безудержное мотовство, огромное состояние, роскошные замки, охотничья свора в семьдесят псов, породистые лошади, кареты… а, главное, его глаза, которые, пусть их было всего два, сверкали, как десять тысяч бриллиантов.

У меня не было никакого желания длить беседу с таким человеком; одно его присутствие вызывало во мне странные, доселе неиспытанные ощущения — жар в животе, прилив крови к лицу, легкое удушье; ноги у меня подкашивались, и я вынуждена была сесть на стул, чтобы не упасть. Я не сомневалась, что это злое воздействие оказывал на меня адский запах его пороков и что мне как доброй христианке не подобает вдыхать его, разве лишь издали и с омерзением. Сказавши два-три учтивых слова и услышав, как Нинон отрекомендовала меня маркизу, который до того упорно величал меня «мадемуазель», полагая, видимо, незамужней, я замолчала, и кавалер, расположившийся было повеселиться, слегка растерялся. Спасение пришло ко мне в лице моего милого старичка, шевалье де Мере, — он весьма кстати явился в эту минуту, и я, только что увидевшая дьявола, обрадовалась ему, как доброму Боженьке.

После того случая я долго не встречала маркиза: его связь с Нинон кончилась двумя годами раньше, и он наведывался на улицу Турнель лишь затем, чтобы узнать новости о сыне, которого Нинон родила от него и поместила в деревне, у кормилицы; он не был вхож в наше избранное общество и, еще менее того, в послеобеденный кружок моих благочестивых дам. Я не могла удержаться, чтобы не навести о маркизе справки у Буаробера, жившего в его доме, и у госпожи де Моншеврейль, его кузины.

Никто из них не сказал мне о нем ничего худого, но и ничего хорошего я не услышала, маршал д'Альбре, которого я также расспросила о маркизе, ответил, что тот не отличился на войне, зато избрал полем битвы постель Нинон, где действовал с таким пылом, что место это оставалось за ним куда дольше, нежели за другими; маршал добавил, что сей род оружия ничем не хуже прочих. Шли месяцы, я совсем забыла о маркизе.

На улице Нев-Сен-Луи жизнь протекала своим чередом. Господин Скаррон писал длинные поэмы или песенки, в которых, невзирая на свою уверенность в моем благоразумии, обличал мои пресловутые измены, — к счастью, не называя меня по имени:

Неблагодарная, люблю я лишь тебя,
Ты ж щеголяешь лицемерьем смелым
И, на словах меня столь преданно любя,
Мне изменяешь как душою, так и телом.
Притворщица, ведь я люблю тебя!
Или, более отвлеченно:
О, Небеса, о, Боги, можно ль перенесть
То, что душе моей измученной досталось!
Убитая, поруганная честь
— Поверьте, для меня совсем не малость.
Насмешек, поношений мне не счесть;
Молю вас, окажите жалость!

Я пыталась доказать моему супругу, что все эти красноречивые стенания не имеют под собою никакой основы. «Я это прекрасно знаю, — отвечал он, — и вовсе не хочу сказать, что люблю вас более, чем Петрарка любил Лауру, а Данте — Беатриче. Все это просто развлечения стихоплета, который обязан всякий день плакаться на судьбу, чтобы добыть себе пропитание».