Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610

Можно представить себе, что при каких-то условиях вся Франция целиком — и такое допущение не лишено оснований — стала бы протестантской, как это случилось несколько ранее с Саксонией и Англией. (Но в том-то и дело, что это было «несколько ранее», пока еще не действовали папистские ограничители.) Один такой случай как будто бы представлялся в марте 1562 года, когда армия Конде[97] на короткое время получила возможность захватить Екатерину Медичи и Карла IX. Таким образом Конде-гугенот мог — если бы перешел к действиям — на законном основании использовать монархическую власть в интересах своей партии. Но такой захват, если бы он совершился (а он не состоялся), мог ли обеспечить хоть какую-то возможность прочного успеха и полного и окончательного принятия Францией еретических идей? Этими идеями постепенно стали бы проникаться — опять же если допустить успешность такого путча — королевское законодательство, затем — установления галликанской Церкви и, наконец, вся Церковь в целом. В результате такой переворот, начатый Конде, смог бы, по всей вероятности, привести лишь к новым потрясениям. А ближайшим результатом такого переворота и «реакцией» на него стало бы возникновение большой ультрапапистской революционной партии, такой, какой реально станет Лига… но 20 годами позже. Действительно, Франция была глубоко проникнута католицизмом, будучи частью латинизированного пространства, исконно связанного с римской Церковью. И эта Церковь, в свою очередь, была гораздо менее тесно связана с англосаксонскими и германскими странами, находящимися вне этого пространства и представлявшими питательную среду для протестантства. К тому же радикальный и крайне логичный образ мышления французских интеллектуалов привел к тому, что уже со второго поколения Реформация в XVI веке у нас была доведена, с подачи Кальвина, до таких жестких крайностей, каких не бывало в стране Лютера и во владениях Генриха VIII. Таким образом в королевстве, где правили Валуа, между старой консервативной Церковью с ее римско-латинскими корнями, с одной стороны, и мощными революционными новациями пикардийского женевца — с другой, пролегала слишком глубокая пропасть, чтобы стал возможен массовый переход представителей исконных клерикальных структур на позиции церковных реформаторов, переход, какой совершился бы по тому образцу, которым 30 или 40 лет ранее стали Виттенберг и Лондон[98].

Но даже будучи обречен обстоятельствами и, главное, деятельностью людей на положение религии меньшинства, французский протестантизм демонстрирует необычайную живучесть в некоторых прогрессивно настроенных кругах. Помимо прочих причин эта жизнеспособность обязана той удивительной смеси плодотворного архаизма с соблазнами модернизма, которую представляют собой идеи Кальвина, его последователей и единомышленников. Архаична основная мысль их концепции — жесточайшая предопределенность сущего. Она остается совершенно чуждой нашим современным воззрениям (нечто эквивалентное ей молено, пожалуй, найти — в ее секуляризованной версии — в работах некоторых исследователей — сторонников примитивного генетизма). Зато в XVI веке эта крайняя жесткость находила многочисленных сторонников среди людей, сознание и культура которых, даже будучи весьма примитивными, несли на себе подспудный отпечаток августинства[99] и были проникнуты упованием на милость Божью. Модернистская сторона этой концепции состояла в отказе от иерархии святости в епископальной Церкви, даже — и особенно — высших ступеней канонизации, что нанесло удар по основе давних построений старорежимных церковников. И это не могло не принести удовлетворения некоторой части элиты того времени: культурный подъем, навеянный Ренессансом, предрасполагал ее к восприятию социальных сдвигов, происходивших вопреки клерикальному консерватизму.