В целом несколько десятков тысяч дворянских родов, даже отличающихся жестокостью в отношениях с теми, кто стоит ниже их, не являются больше или пока еще «головной болью» для правительства. Дворянские мятежи были связаны с Гизами до 1590-х годов, они будут связаны с семьей Конде при Людовике XIII и Мазарини. В промежутке между этими двумя периодами, при Генрихе IV, они временно прекращаются благодаря установившемуся миру или почти всеобщему процветанию, несмотря на попытки (неудавшиеся) заговора Бирона. Чисто реформаторские стремления дворян к участию во власти никак не проявляются у «второго сословия, которое остается глубоко монархистским»; они будут конструктивно решены только в XVIII веке вместе с окончательным формированием аристократического либерализма, который стимулируется примером Англии. Тем более что, если речь идет о первом десятилетии XVII века, именно эпоха Лиги (которая у каждого еще сохранилась в памяти) с лихвой доказала, что «демократия» — во всяком случае, дух представительного участия в делах центрального государства — была выгодна прежде всего наиболее реакционному, а временами и абсурдному католическому фанатизму. Дворянство, кажется, находит решение в другой плоскости: оно бросается в объятия монарха, в общем и целом весьма просвещенного. К тому же монарх только этого и ждет. Он может таким образом распространить ресурсы своего авторитарного патернализма сверху на головы своего дорогого дворянства; он обращается с ним с большим уважением, чем Людовик XIV. В качестве утешения второе сословие всегда имеет возможность цепляться за свои собственные вполне определенные ценности: «они восходят к стремлению к закрытости этой сословной группы путем прекращения возведения в дворянство, к монополии не на представительство, а на назначение на наиболее важные должности в государстве и в Церкви, к явному и видимому разделению на дворян и простолюдинов» к полной выгоде первых.
XIII. ГОРОД, ФИНАНСЫ, ЧИНОВНИЧЬЯ СЛУЖБА
Что касается экономики несельскохозяйственного сектора (промышленного, торгового, городского), то при Генрихе (и после него) также четко проявляется его послевоенный подъем. Это, естественно, относится к Парижу, избавившемуся от волнений, связанных с Лигой: численность жителей в нем сокращается с 275 000 в 1571 году до менее чем 200 000 после осады города в 1590 году; но их она возрастет к 1637 году до 415 000 душ (число, никогда не виданное в столице) и будет более 500 000 к 1680 году. В этом крупном городе, в который поступает большая часть сбора всех налогов, взимаемых в королевстве, экономика, конечно, без особых проблем восстанавливается и начинает развиваться с самого начала мирного периода правления Беарнца, а затем и в правление его сына. Однако наиболее динамичное городское развитие, при котором переплетаются восстановление экономики и подлинный экономический рост, происходит не в столице. В Лионе доходы от дорожных пошлин на каменные мостовые, показывающие интенсификацию торговли, возросли в 1600-1607 годах на 18%, затем в 1621 году — еще на 45% (по сравнению с уровнем 1607 г.). Дорожная пошлина, взимаемая архиепископом Арля, также индексируется по лионским тарифам: поступления от ее сбора увеличиваются на 84% в период начиная с «выхода из войны» в 1596 году, до 1605 года, потом снова возрастают на 21% только за два года (1605-1607 гг.). Даже если бы в этом случае имело место только восстановление экономики (по имеющимся недостаточным данным, весьма неполное по сравнению с «роскошным» сбором этих пошлин при Франциске I), становится ясно, что эпоха Генриха IV ретроспективно могла бы быть отнесена к «золотым» годам для жителей бассейна рек Соны и Роны. В производстве шелковых тканей в Лионе, вытеснивших ткани из Италии, число станков в 1575-1595 годах и до 1621 года более чем утроилось. Город начинает переход от торговой и банковской стадии к мануфактурному развитию. Поддержание на высоком уровне заработной платы в Лионе в 1597-1625 годах (по сравнению с ее серьезным снижением в 1569-1596 гг.) подтверждает мощь этого оживления экономики на землях бассейна Роны.