Красно-золотистый шар солнца опустился на зубчатую крепостную стену леса, замер на долгое мгновение, зацепившись за острую еловую пику… а затем, словно его толкнули, скользнул за стену и исчез. И тотчас же стали мягко наплывать сумерки…
Екатерина и Добродеев стояли на камне, все еще держась за руки, забыв обо всем на свете, подавленные картиной, представшей их глазам с уходом солнца. Картиной, полной такой пронзительной, неизбывной печали, одиночества и безнадежности, что хотелось зарыдать в тоске. От недавнего радостного настроения не осталось ничего… Добродеев хотел что-то сказать, кашлянул, да так и не сказал…
Екатерина взглянула было на него, но тут же отвернулась, словно подсмотрела что-то, чего видеть не должна была. Лицо у него было напряженно-несчастным, невидящие глаза уставились в черную воду… «Что же с ним происходит?»
— Что вы сказали? — встрепенулся он.
— Удивительное место! Такими я представляю себе северные озера где-нибудь в Карелии.
— Я был в Карелии. Еще студентом. Правда, летом, а не зимой. До сих пор помню гигантских комаров, тучи гнуса, дым от костра, которым пропахло все, и костер, который не хотел разжигаться именно в мое дежурство. Нет, эта романтика не для меня! — Он решительно спрыгнул на землю и протянул руки Екатерине, помогая ей сойти с камня. Удерживая равновесие, слегка прижал ее к себе и сразу отпустил. Ее поразило целомудрие, с которым он проделал это. Всю дорогу до машины он не выпускал ее руки из своей. И было непонятно, то ли он печется о ней, то ли держится за ее руку, как за спасительный якорь…
Они молчали почти всю дорогу. И только перед самым въездом в город Добродеев сказал:
— Вы простите меня. Я никогда не думал, что там так… неприветливо. Летом, поверьте, там просто замечательно!
— Ну что вы! — ответила Екатерина. — Место необыкновенное! Заставляет задуматься о смысле жизни.
Добродеев, не отрывая глаз от дороги, взял се руку и поднес к губам. И снова ее поразило то, как деликатно он это сделал.
— И вы тоже это заметили? — сказал он через некоторое время. — Чувствуешь себя таким ничтожеством!
— Я вовсе не это имела в виду! — засмеялась Екатерина.
Добродеев включил радио, и до самого дома Екатерины они слушали вальсы и польки Штрауса.
— Могу предложить легкий ужин, — сказала Екатерина, движимая чувством благодарности и почему-то уверенная, что он откажется, когда они подъехали к ее дому. Но Добродеев согласился.
Он молча сидел на диване, листая какую-то книгу, пока Екатерина возилась на кухне. Когда она снова появилась в гостиной, ее сопровождал Купер. Увидев незнакомого человека, он некоторое время рассматривал его издали, потом подошел ближе и остановился, издав вопросительное «Мр-р?».
— Что? — спросил Добродеев, — что ты сказал?
— Мр-р? — повторил Купер.
— Он просится на руки, — перевела Екатерина с кошачьего на человеческий.
— На руки? — удивился Добродеев. — Но мы же незнакомы!
— Вы ему нравитесь, и он вас жалеет.
— Жалеет? Меня? — Добродеев задумался.
Купер меж тем вспрыгнул на диван и осторожно перебрался на его колени. Озадаченный Добродеев слегка погладил его, и Купер запел песнь любви и жалости. На лице Добродеева появилось странное выражение…
Потом они долго сидели за столом. Ели нехитрый ужин, пили чай и разговаривали. Добродеев приободрился и стал похож на того Добродеева, которого Екатерина встретила у Ситникова. Почти. Как немолодой, слегка полинявший павлин похож на полную сил молодую птицу. Порода одна, а кураж — разный.
Истории, одна другой занимательнее и причудливее, сменяли друг друга. Внимать ему было одно удовольствие. Добродеев был прирожденным рассказчиком. Театр потерял в его лице великого актера. Правда, сюжеты его рассказов не выдерживали критики в девяти случаях из десяти, но кто, видя его вдохновенное лицо, его сияющие восторгом, правдивые глаза (создавалось впечатление, он сам слышит свои истории впервые) и слыша его теплый и мягкий басок, мастерски понижаемый и повышаемый, от едва слышного пиано до громового форте, взялся бы утверждать, что скучный реализм предпочтительнее бурного взлета добродеевской фантазии? Нет таких!