Королевский дуб

Я не вспоминала об этих рубашках много лет, но они, должно быть, лежали, мягкие и ждущие своего часа, где-то в самой глубине моего существа, потому что спустя две ночи после ужаса на Козьем ручье я увидела их во сне, увидела так ясно эту хлопчатобумажную нежность и успокаивающие, памятные мне особенности, что на рассвете я пробудилась в коконе, свитом из абсолютной защищенности и нормальности. Так я лежала, ни о чем не думая, чувствуя исцеление, до тех пор, пока не начало вновь возвращаться бодрствование.

Прежде чем я окончательно проснулась, я сжалась под простыней в клубок, как зародыш в утробе матери, и расплакалась от горя, страха и такого бесконечного отчаяния, какого я не испытывала за всю свою взрослую жизнь, даже в то утро, когда рыдала на настиле в ветвях Королевского дуба.

Это был ужасный, всепоглощающий приступ плача, я совершенно не могла контролировать себя и, хотя помнила о Хилари, которая спала беспокойным сном прямо через холл от моей комнаты, все же не могла остановить растущее чувство заброшенности и безнадежности.

Я перевернулась на живот, пытаясь заглушить плач подушкой, раз уж не в силах была остановить слезы. Боль вспыхнула внутри моего тела и проникла в каждый его уголок, я буквально чувствовала, как кожа наполняется и растягивается от давления на нее этой боли. Уткнувшись в подушку, я услышала свой громкий, тонкий и безнадежный визг:

— Мне нужен мой папа! — выла я. — Мне нужен мой папа! Папа!

Через какое-то время я почувствовала, что меня трясут за плечо, и услышала, как Хилари подвывает надо мной, как маленький зверек, попавший в капкан:

— Нет, мама, не надо, нет, мама…

Прикосновение и плач обладали, видимо, собственной силой: не мои, а чьи-то чужие мускулы, казалось, подняли и развернули меня от промокшей подушки. Хилари склонилась надо мной в своей летней коротенькой ночной рубашке, ее черные волосы дико разметались над совершенно белым лицом, глаза ослепли от ужаса и брызжущих слез. Она была похожа на одичавшее существо, когда-то любимое и ласкаемое людьми, а теперь заброшенное и от этого умирающее. Даже когда я повернулась и взглянула на нее, девочка продолжала трясти меня, как маленький автомат.

Я попыталась придать лицу спокойное выражение, перевести дыхание, как-то ухитрилась сесть прямо и обнять дочку. Хил вся дрожала, будто в приступе конвульсий, ее кожа была ледяной и влажной. Некоторое время девочка вырывалась, но затем обмякла и увяла. Но подвывание продолжалось, теперь уже без слов. Я прижала лицо дочери к своей груди сильно-сильно; удивительно, что я не задушила ее. Мне казалось, что я не смогу переносить этот нечеловеческий звук, продлись он еще мгновение.

— Это был просто-напросто кошмарный сон, дорогая, — сказала я таким ровным голосом, на какой только была способна. Почувствовав, как последнее рыдание подступает к горлу, я проглотила его. — Просто мне приснился страшный сон. Даже взрослые видят их. Они могут быть ужасными. Они могут быть в сотни раз ужаснее, чем реальность…

Я подумала о недавнем рассвете на Козьем ручье, замолчала и обняла девочку, укачивая ее. В прошлом мире Хилари ничто, порожденное кошмаром, не могло идти в сравнение с действительностью.

Хил подавила ужасную дрожь, но подвывание перешло в повторение моей собственной мольбы:

— Мне нужен папа, мне нужен папа, о, он мне нужен…

Мое сердце сжалось. Он бил ее мать, уничтожил ее щенка, раздавил ее сердце и душу так, что их почти невозможно было исцелить, и все же мой ребенок, плача, призывал отца, не видя во всем сером, стонущем мире больше никого, кто бы смог или захотел помочь ей, не находя в моих объятиях никакого исцеления и никакого убежища.

Но под болью, виной и отчаянием я почувствовала маленькое, крепкое и неожиданное острие надежды. Девочка заговорила, составила фразу. С тех пор как я привезла ее с Козьего ручья два дня назад, все еще визжащую, завернутую в мокрую ночную одежду, Хилари не сказала ни слова. После того как прошла буря слез, она больше не плакала, не дрожала и не липла ко мне, как когда-то, когда была напугана или обижена. Хотя девочка ела и пила то, что я приносила, она оставалась в своей комнате, закрывала дверь и не отвечала, если я звала ее. Большую часть времени — я видела это, приоткрывая дверь, — она спала тяжелым сном. Я позвонила педиатру Тиш и сказала ему, что дочка перенесла очень сильный шок, вызванный случайной смертью ее любимой козочки, и теперь не желает разговаривать. Врач прописал ей легкое успокоительное, заверил, что наш случай не является исключительным и необычным, и просил привезти девочку через пару дней, если она не воспрянет духом, — это были его слова — и дать ей спать столько, сколько она может. Я так и поступила, находя в бездумном провале бессознательного состояния дочери успокоительное средство и для себя, благодарная за отсрочку, дарованную перед тем, как мне придется вновь вести бой с ненормальностью. Но пару раз я обнаруживала Хилари сидящей в кровати и пишущей что-то желтым карандашом в одной из школьных тетрадей.