Королевский дуб

— Чувствуешь себя получше? — спросила я. Она кивнула, но закрыла рукой страницу, чтобы я не смогла ничего разглядеть, и молча ждала, пока я не ушла. В следующий раз, застав ее за письмом, я просто улыбнулась и предложила:

— Скажи мне, когда проголодаешься.

И закрыла дверь. Эта улыбка причинила боль моему рту и отскочила, как стрела с резиновым наконечником, от невидимой преграды, окружавшей Хилари.

Когда я заходила еще несколько раз, девочка спала. Я решила отвезти ее к доктору нынешним утром, но теперь, очевидно, ужасная плотина молчания была прорвана, пусть жестоко, но прорвана. В конце концов, может быть, сейчас требовался именно катарсис.[95]

Когда заклинание „Мне нужен мой папа" наконец стало более медленным и окончательно прекратилось, я поднесла распухшее, покрывшееся пятнами лицо дочери к своему и отбросила назад ее волосы. Если недавно девочка была влажной и холодной, то теперь она стала очень горячей, и я решила, что она начинает заболевать. Вода Козьего ручья еще не прогрелась, как летом. Глаза Хилари почти слипались, дыхание с трудом пробивалось сквозь заложенный нос. Но исступленность исчезла. Сейчас девочка казалась разбитой.

— Ты только послушай нас! — воскликнула я, вытягивая из себя жидкую улыбку. — Нас обеих, сидящих здесь, как двухлетние, и с воплями призывающих наших папочек! Ну и дуры! Я рада, что нас никто не видит. Нас бы высмеяли так, что мы бежали бы из города еще до захода солнца.

Меня передернуло, когда я произнесла эти слова. Кто обрадовал бы меня тем, что теперь не видит нас? Не Картер. И не Том Дэбни. Уже в тот момент, когда я выхватывала мою визжащую дочь из сатанинского огня Козьего ручья и бежала с ней к машине, я знала, может быть, не давая себе в этом отчета, что мы никогда не вернемся в те места смерти, распада и дымящейся воды, знала, что мы не вернемся к Тому. Знала я и то, что Хилари, не понимаю каким образом, тоже об этом знала. Если бы это было не так, она бы призывала Тома, она плакала бы не об отце, а о нем. Я могла бы своими неуклюжими, шутливыми словами начертать в воздухе между нами огненными буквами: „Том остался в прошлом".[96]

Но девочка смогла в ответ выдавить слабую улыбку.

— Ты перепугала меня, — проговорила она хрупким от долгого молчания голосом. — Я знала, что твой папа умер. И подумала, что ты хочешь… тоже умереть, чтобы встретиться с ним.

— О бедный малыш! — Я вновь прижала к себе руку дочки. — О нет. Никогда, ни на секунду я не хотела бы умереть и оставить тебя одну. Просто когда взрослые видят кошмары, они становятся детьми, какими были когда-то, и с плачем зовут то или тех, кого они звали в детстве. Это не значит ровным счетом ничего и улетучивается, как только человек просыпается. Сейчас, когда я вижу плохой сон, я могу проснуться и знаю, что в состоянии позаботиться о себе. И о тебе. Не стоит волноваться из-за этого.

— И все же ты не можешь помешать случиться чему-нибудь плохому, — возразила Хилари тихим, увядшим голосом.

— Не всегда, но иногда могу, и я могу сделать так, чтобы все наладилось, если несчастье все же произошло. Я буду так поступать до тех пор, пока ты не вырастешь и не научишься делать это сама. Можешь быть уверена.

— Но ты все же не в состоянии предотвратить беду, — настаивала Хил.

Я подумала о том, что случилось в жизни девочки и что я действительно не могла предотвратить: утрата, страх, смерть. Я не могла помешать этому. И даже Том не смог. Даже Том! В тот момент я поняла, что именно это и имела в виду моя дочь, когда плакала об утраченном отце, что именно это подразумевала и я. Мы обе рыдали из-за ужасного открытия, что рано или поздно случится так, что, когда ты будешь кричать от ужаса и нуждаться в помощи, рядом с тобой не окажется никого, кроме тебя самой. Хилари сделала это открытие в слишком раннем возрасте. Слишком раннем. Я не понимала, как ребенок может пережить подобное открытие. Даже я толком не знала, как переживу это, пока не проснулась от воплей, на сороковом году жизни взывая к умершему отцу. В день охоты в „Королевском дубе", когда я думала, что мое отчаяние убьет меня, все же постепенно я перестала рыдать, смирно сидела и ждала, пока кто-нибудь не придет за мной.

И пришел Том Дэбни.

Но сейчас я не могла позволить ему прийти ко мне, а сама не могла пойти к нему.

Теперь есть только я. Я сама. Одна, для нас обеих. Я почувствовала, как рождается новая волна ужаса и заброшенности, и неподвижно сидела с Хилари на руках, позволяя волне разбиться над моей головой и вновь потянуть меня вниз. Когда тьма откатилась прочь, я все еще продолжала неподвижно сидеть и крепко обнимать дочку.

„Ну хорошо, — сказала я самой себе, — все в порядке. Это всего-навсего эмоции. Они, наверно, присущи вдовам, с ними должны быть знакомы сироты. Они ужасны сверх всяких мер и даже сверх всякого воображения, но они не убивают. Эмоции не убивают". И хотя я знала, что иногда они все-таки смертельны, я была в силах сидеть, держа в своем сердце печаль, смерть и старый, отвратительный страх, и спрашивать у Хилари: