Королевский гамбит

Ибо принадлежало оно самому капитану Гуалдресу. Он купил его по собственному выбору и на собственные деньги – или на деньги, которые считал собственными; и то, что купил он лошадь на деньги, как считали жители округа, своей любовницы, стало одним из, а может быть, самым лучшим ходом, который капитан Гуалдрес сделал в Северной Америке. Если бы он потратил деньги миссис Харрис на девушку, что, в соображении жителей округа, он, будучи моложе миссис Харрис, и должен был сделать раньше или позже, его ждало бы всеобщее презрение и возмущение, сильнее которого могли быть только презрение и стыд за миссис Харрис. А коль скоро он вполне достойно потратил деньги на лошадь, округа отпустила ему грехи заранее, prima facie[6]; он даже заработал что-то вроде мужского уважения своим благородным поведением в делах, касающихся прелюбодеяния, верности и воздержания, каковое (со стороны капитана Гуалдреса) продолжалось почти шесть недель, когда он добирался до Сент-Луиса, где и купил лошадь, а потом привез ее в фургоне домой.

Это была кобыла-однолетка от знаменитого иностранца – чемпиона в стипльчезе, рано повредившая зрение, которую покупали, по убеждению округи, как чистокровку (что было в ее, округи, глазах лишним доказательством того, что капитан Гуалдрес в любом случае считал свое пребывание в Северном Миссисипи не зряшным), поскольку чем же иным, кроме кровей, можно оправдать приобретение кобылы, которая через год полностью ослепнет. Во что община продолжала верить на протяжении последующих шести недель, даже после того, как обнаружилось, что он не просто ждет, пока природа скажет свое слово, но чем-то занимается с лошадью; выяснилось же это (не то, чем именно он занимается с лошадью, но что вообще чем-то занимается) по той самой причине, что это было первое из его занятий с лошадьми, которое ему не хотелось афишировать.

Ибо на сей раз зрителей, болельщиков не было не только потому, что, чем бы там ни занимался капитан Гуалдрес с лошадью, происходило это вечерами, как правило, поздними, но и потому, что капитан Гуалдрес сам просил их не приходить и ни на что не смотреть, просил с тем неистребимым латинским пристрастием к этикету и куртуазности, которое выработалось у него в результате многолетнего общения с собственным пылким народом и которое ощущалось даже в его скудном словаре.

– Вам не следует приезжать, потому что, слово чести, смотреть там совершенно не на что.

Ну никто и не приезжал. Просьбу уважили, быть может, не из почтения к его латинской чести, но уважили. А может, там и впрямь не на что было смотреть, ведь, если подумать, что там может быть такого, ради чего стоило бы тащиться в такую даль, да еще и в такой час; и лишь случайно, время от времени, кто-нибудь, допустим, возвращающийся домой сосед, минуя это место в вечерней тишине, слышал доносящийся с одного из загонов позади конюшни, на некотором расстоянии от дороги, стук копыт – скачет лошадь, одна лошадь, сначала рысью, потом галопом, затем переходит на шаг, и стук копыт постепенно замирает, но, едва слушатель досчитает до двух или трех, как, не успев еще полностью остановиться, лошадь снова пускается вскачь, переходя на рысь, а затем на галоп, так, словно капитан Гуалдрес резким движением, рывком, хватом мгновенно натягивает поводья, заставляя животное на полном ходу остановиться и, продержав его в неподвижности две-три секунды, снова посылает ударом хлыста вперед, обучая чему-то, никто не знает, чему именно, – разве что, как заметил, зайдя в парикмахерскую постричься, один местный острослов, коль скоро лошади все равно предстоит ослепнуть, пусть научится увертываться от машин по дороге в город за полагающейся ей пенсией.

– А может, он учит ее брать препятствия? – предположил парикмахер, цивильно одетый мужчина с усталым пресыщенным выражением лица и кожей цвета грибной шляпки, на которую по меньшей мере раз в день падают лучи солнца, потому что в полдень ему приходится пересекать улицу, чтобы дойти от парикмахерской до гостиницы «Олнайт инн», где он обедал; на лошадь же если он когда-нибудь и садился, то было это в нежные годы детства, когда он был еще слаб и беззащитен.

– Ночью? – удивился клиент. – В темноте?

– Если лошадь слепнет, откуда ей знать, темно на улице или светло? – возразил парикмахер.

– Да, но зачем нужно садиться на лошадь ночью? – настаивал клиент.

– Садиться на лошадь ночью? – переспросил парикмахер, взбивая в кружке пену для бритья. – А зачем вообще нужно садиться на лошадь?