Королевский гамбит

Но ход он сделал не сразу. Снова упрямо повторил:

– Это все деньги.

И его дядя на этот раз тоже повторил, бросил резко, коротко, даже грубо:

– Деньги? Что этому молодому человеку до денег? Да он, вернее всего, ненавидит их, в ярость впадает всякий раз, когда ему приходится расхаживать с пачкой денег в кармане просто потому, что захотелось что-то купить или куда-то зайти. Будь дело в одних только деньгах, я бы вообще ничего про это не услышал. Не заявился бы он ко мне в десять вечера, сначала с царскими требованиями, потом с кучей вранья, потом с угрозами только для того, чтобы предотвратить брак матери с человеком, у которого денег нет. Да даже если бы у него действительно не было ни цента, что, если говорить о капитане Гуалдресе, далеко не факт…

– Ладно, – сказал он, не сдаваясь. – Пусть он просто не хочет, чтобы его мать или сестра выходили за того чужеземца. Ну не нравится ему капитан Гуалдрес, этого вполне достаточно.

На сей раз дядя и впрямь умолк, просто сидел с противоположной стороны шахматной доски в ожидании следующего хода. Тут он обнаружил, что дядя на него смотрит пристально, задумчиво и весьма сурово.

– Так, так, – заговорил он, не сводя взгляда с дяди и убеждаясь, что он еще не разучился краснеть. – Так-так-так. – Впрочем, ему уже следовало бы к этому привыкнуть – хотя бы к тому, что дядя всегда все вспомнит, даже если что-то выскочило у него из головы. Тем не менее он не капитулировал, голову держал высоко, пусть и залился румянцем, но смотрел на дядю так же твердо, как и тот на него.

– Не говоря уж о том, чтобы притащить с собой сестру и заставить ее солгать.

Его дядя по-прежнему смотрел на него, уже без всякой насмешки, даже не смотрел, а просто поглядывал.

– Как это так получается, – сказал дядя, – что семнадцатилетние…

– Восемнадцати, – перебил он. – Или почти.

– Ладно, – согласился дядя. – Восемнадцати или почти… так уверены в том, что восьмидесятилетние вроде меня не способны принять, или отнестись с уважением, или даже просто вспомнить то, что молодые считают страстью и любовью?

– Может быть, потому что старые уже не видят разницы между любовью и обыкновенными приличиями, не позволяющими, например, тащить свою сестру за шесть миль в десять вечера в декабрьский мороз, чтобы заставить солгать.

– Ладно, – сказал дядя. – Touché, сдаюсь. Доволен? Но, видишь ли, знаком я с одним восьмидесятилетним старцем пятидесяти лет от роду, который, будь ему даже семнадцать, или восемнадцать, или девятнадцать, да даже, коли на то пошло, шестнадцать, ни от чего бы не отказался, а уж менее всего от страсти, или любви, или приличий, или необходимости тащить сестру за шесть или двадцать шесть миль ночью, чтобы заставить ее солгать, если бы возникла необходимость куда-то притащить ее, или от того, чтобы взломать сейф и даже совершить убийство. Но ее-то никто не заставлял; во всяком случае, я никаких наручников на ней не заметил.

– И тем не менее она пришла, – сказал он. – И сказала неправду. Будто они с капитаном Гуалдресом не были помолвлены. Но когда вы прямо спросили, любит ли она его, она сказала «да».

– И за это ее увели из комнаты, – сказал его дядя. – За то, что она сказала правду, – на что, между прочим, способны, по-моему, не только те, кому больше семнадцати, и восемнадцати, и девятнадцати, когда для этого есть реальные основания. Она явилась сюда, они оба явились, с отрепетированной ложью. Но у нее не выдержали нервы. Каждый из них пытался использовать другого в своих целях. Только цели были разные.

– Но они хотя бы не стали упираться, когда увидели, что ничего не вышло. Он отступил довольно быстро. И отступил почти так же решительно, как начал. В какой-то момент мне показалось, что он готов вышвырнуть ее в коридор, как тряпичную куклу.

– Да, – согласился дядя. – Слишком быстро. Он отказался от первоначального плана сразу, как только обнаружил, что на нее положиться не может. А она отступила еще прежде него. Она отступила, как только заподозрила, что либо он выходит из-под контроля, либо я не попадусь на крючок и, таким образом, тоже, возможно, выйду из-под контроля. Таким образом, они оба уже решили попробовать какой-то другой способ, и мне это не нравится. Потому что они опасны. Опасны не потому, что глупы; глупость (прошу простить меня, сэр) в таком возрасте вполне простительна. Но потому, что у них никогда не было того, кого они хоть сколько-то уважали бы или боялись или кому верили бы, кто сказал бы им, что они молоды и глупы… ходи.

Ну вот как будто и все, что касается дяди; во всяком случае, на этом поле продолжения от него явно ожидать не следовало.