Королевский тюльпан. Дилогия

Ненавижу, когда мне угрожают. Даже самые лучшие друзья. Если они — особенно. У меня даже обида растворяется и я превращаюсь в соображательно-боевую машину.

Тотчас же я рухнула на землю. При этом горько подумав: приходится, как и в плену у добродетельника, прибегать к хитроумной йоге.

— Не дышит, — охнула Магали, склонившись надо мной. — Пульс есть, но слабый.

— Могу дышать, могу не дышать, — произнесла я с улыбкой, усаживаясь в позу лотоса. — Подхватите меня насильно, понесете. А я буду дышать только для себя. И когда будем проходить эпицентр вашего проклятия, посмотрим, кто выживет, кроме меня!

Это был блеф? Да! Я блефовала, и отчаянно. Не надо меня загонять в угол! Не надо угрожать, и тогда буду милой подругой. А так — звиняйте!

— Мама, — сказал Нико, — мама, ты меня бросишь? Мама, ты меня не любишь?

Нет, ударов в спину до этого не было. Вот он, самый страшный.

А если самый страшный выдержу, то значит — победила.

Я встала, подошла к Нико. Заглянула в глаза, насколько позволял отсвет подземного костерка.

Мне хотелось обнять мальчишку, потрепать по давно не мытым волосам. Сказать: «Дурачок, я тебя никогда не брошу».

Но так нельзя. И не только потому, что таким взрослым детям не врут. Это был принц. Пусть половину жизни он провел не во дворце, а в сиротском приюте, среди голода и побоев, он так и не стал обычным мальчишкой, с которого спрашивают по возрасту. Он родился, чтобы быть ответственным за всё и за всех.

Значит, так и надо говорить.

— Нико, я люблю тебя. И я люблю его, Лирэна…

Требовалось добавить какую-нибудь пошлость, вроде «ты должен это понять, ты взрослый». Но я не сказала ни слова. Моим языком был взгляд.

Мальчишка вздрогнул. Я ругала себя последними словами за это психологическое насилие. И не отводила глаз.

— Да, — то ли кивнул, то ли сказал Нико.

— И если меня сейчас заставят его бросить, я однажды брошу тебя, — договорила я.

Маленький принц вздрогнул. Тихо сказал мне «мама». А потом добавил громко и серьезно:

— Я никому не позволю увести ее насильно!

И поднял правую руку, согнул в локте, будто удерживая в кулаке оружие.

Что-то ткнулось мне в ногу. Я взглянула и увидела Паршивца — котенок, уже выросший в крупного кота, замер возле Нико.

Я, мальчишка и котенок против всего мира. Вот такая компания. Я глубоко вздохнула, прикусила губу, чтобы не рассмеяться или не расплакаться.

Все замерли. Кроме Крошки. Огромная кошка Этьена зашагала к нам. Я представила, что сейчас она схватит Паши за шиворот и унесет — мол, тут дела не котячьи. Рискну ли я крикнуть «брысь» твари, которая длиной почти в мое туловище?

Но кошка встала рядом. Да еще и взглянула на хозяина, будто приглашая подойти.

— Катланк чувствует, как должно быть, — шепнул мне Нико.

Я хотела попросить его пояснить эти странные слова, но не успела.

— Эх вы, — раздался громкий уверенный голос, и я, как и в случае с Луи, не сразу узнала Франсю. — Всё видите, всё слышите, и никто не заметил, что сейчас свершается предсказание.

Все замолкли. И в этой тишине раздался размеренный и громкий голос Франсю:

Когда задохнется Город от слепящей тьмы лжесвободы,

Когда несъедобное станет нужнее хлеба,

Когда сильно-слабый народ будет обречен на смерть,

Когда через стену придет Жизнь, Мастерство и Любовь,

Когда отъявленный грешник захочет дать жизнь за любовь,

Когда малый годами и взрослый страданьем войдет в погребенный зал,

Простятся грехи и ошибки отцов, сгорит тьма в огне золотом, дыхание в Город вернется.

— Что это? — спросила я.

— Старинный фольклор, — сказал Этьен с нарочитой веселостью. — Когда я решил за год пройти курс в академии, — домашнего образования показалось мало, — то запомнил учебник профессора Мернуа. Он подробно анализировал это предсказание как пример синтеза эпической поэзии и примитивной народной религии, сохранившей упоминание древних обрядов, а сам текст находится на пути трансформации в детскую считалку…

— Почему-то, когда свергли короля, учебники с анализом этой детской считалки были изъяты, — ехидно заметила Магали. — Я-то думала, что из-за слова «лжесвобода», а все оказалось гораздо интереснее. Город задыхается. Цветы съедобны только для скотины, но сейчас они важнее хлеба. Лепесточники, извините, — обратилась она к Франсю, — и правда народ и сильный, и слабый. Будете спорить?

Лепесточники молчали.

Зато неожиданно для всех голос подал Терсан: