Королевский выбор

Лорд Эверетт повторял предложение, сделанное во Флоренции, с дивной настойчивостью. Он писал, что его дочь приняла весьма близко к сердцу поспешный отъезд принца и с тех пор грустит. Он намекал, что хорошо бы все-таки рассмотреть ситуацию более детально. Кроме прощения долга, он дает за дочерью большое приданое — возможно, это также послужит аргументом. И еще — то, что драгоценная Чарити не будет против, а, наоборот, окажется только рада навсегда поселиться на Фасинадо. Намек скользил так тонко, что замученный Рамиро еле его уловил.

Он бросил письмо на столик и привычно подошел к окну.

Неужели он настолько понравился девушке? Неужели она запомнила его — а ведь они виделись всего два раза… Все эти черные дни Рамиро ни разу не вспомнил о Чарити, но теперь воспоминания вернулись, еще яснее и резче, чем раньше. В последнее время с ним часто это случалось: вдруг вспоминались слова, детали, лица, и мир в памяти оживал, делаясь реальнее настоящего.

— Я схожу с ума, — пробормотал Рамиро.

«Нет, ты не сходишь с ума, — сказал он себе. — Ты потерял отца несколько дней назад и так и не смог заплакать, твоя сестра тоже не прочь занять трон, а твои торговые корабли так и не строятся. Ты молодой человек, на которого свалилось все это. Ты должен быть благоразумен».

Принц Рамиро был очень благоразумен — и он не собирался жениться на Чарити Эверетт. Для ее же блага.

Леокадия пришла вечером.

Она тихо проскользнула в кабинет (Рамиро читал срочные прошения, поданные торговой гильдией, и даже не поднял головы) и остановилась. Принц краем глаза заметил ее неясный силуэт. По-хорошему, он должен был бы встать, ибо в комнату вошла дама, однако с Леокадией они давно договорились: многие вещи подобного толка их не касаются.

— Заходи, сестра. Ты так и будешь там стоять?

Она сделала несколько шагов, и Рамиро наконец посмотрел на нее. В черном она казалась строже и моложе, только солнечный шелк кожи, резко контрастировавший с темным одеянием, напоминал о том, что Леокадия не привыкла носить траур. Никогда не хотела бы. А теперь придется — еще две недели, согласно традициям. Потом падчерица убитого короля снова сможет вернуться к ярким нарядам; вдова же проносит черное полгода или год — насколько хватит показной скорби. Насколько хватит искренней, никто не спрашивал. Нельзя было спокойно смотреть в пустые глаза Дориты.

Леокадия замысловатым образом сцепила пальцы и выглядела несколько смущенной, что было для нее нетипично.

— Иногда я тебя пугаюсь, Рамиро, — заговорила она, — когда ты вот такой. Ты сердишься на меня?

Он встал и жестом указал ей на кресло — то самое, в котором сидел недавно, обдумывая письмо от лорда Эверетта. Послание так и валялось на столике. Леокадия не обратила на листки никакого внимания, она села, сложила руки на коленях.

— За что мне на тебя сердиться? Почему мне все задают этот вопрос? Почему постоянно передо мной извиняются?

— За то, что я выступила против тебя. Что потребовала рассматривать и меня, как достойную.

— Леокадия, это право, данное тебе при рождении. Я всегда знал, что так будет. — Или мог бы догадаться. Хотя бы из того разговора на берегу, когда она сказала, что хотела бы стать мужчиной.

Рамиро прислонился к стене у окна и скрестил на груди руки; низкое вечернее солнце било в глаза, высвечивало на противоположной стене картину, на которой веселые пастухи вели на прогулку забавных шарообразных овец. Принц и принцесса долго молчали.

— Ты такой красивый, когда вот так стоишь, — сказала Леокадия.

Рамиро повернулся к ней.

— Что?

— Ты красивый, — она встала и подошла к нему так близко, что он ощутил ее дыхание у себя на лице — Леокадия была на полголовы ниже его самого. Она протянула ладонь и коснулась его щеки. — Ты невероятно прекрасен, принц.

Рамиро перехватил ее ладонь.

— Леокадия, зачем ты пришла? Неужели лишь затем, чтобы сказать мне это?

— Я не хочу воевать с тобой. — Она не отняла у него руку. — И никогда не стану. Как решит совет, так и будет. Но до тех пор я намерена бороться. И ты не сможешь мне помешать.

Он покачал головой.

— Я и не собираюсь…

— Да проймет ли тебя хоть что-нибудь?! — не выдержала Леокадия. — Как ты можешь выглядеть… таким спокойным?! Господи, Рамиро!

— Сестра, ты зачем пришла? Обвинять меня в черствости? Я уже знаю наизусть все твои обвинения.

— Быть бы тебе проклятым, если бы я не любила тебя, брат мой! — выкрикнула она ему в лицо, вырвала у него свою руку и отошла. Повернулась спиной, обхватила себя руками за плечи. — Ты словно… выше всех нас. Ты…

— Леокадия, я ничего такого не имею в виду. Я не… жажду разбирать детские обиды — кто на кого должен посмотреть, кто кому должен теплых слов и сочувствия. Мы все сейчас в трауре, всем тяжело. Ты хотела об этом поговорить?

Она покачала головой; мотнулся на шее трогательный завиток, выбившийся из гладкой траурной прически.

— Я хотела сказать, что есть выход… один выход. Чтобы нам не волновать совет и помочь ему принять нужное решение. Это… должно всех устроить.

— Слушаю тебя.