Короли блефа

А Семен Кунцевич! Некогда торговец галантереей и прочими безделицами, столь необходимыми дамам, он, увлекшись театром, бросил свое и отцово дело и поступил на службу в театр, о чем ни разу не пожалел. В городе сказывали, что к увлечению театром его подтолкнула любовь к одной молодой актрисе, которая долго водила Семена Натаныча за нос, а потом приняла предложение антрепренера Саратовского театра оперы и драмы и в одно мгновение исчезла, оставив Кунцевича зализывать нанесенные ею сердечные раны. Натаныч раны зализал да так и остался в театре, играя характерные роли. Изображал он по преимуществу пройдох в пьесах Островского – что диктовала его внешность и, главное, выдающийся нос, – а его Кречинский был верхом актерского мастерства. Ни на одну из женщин он больше не смотрел, а вот на мужчин… Впрочем, это был всего лишь слух, не подтвержденный ни единым фактом.

Ну и конечно, Елизавета Дмитриевна Виельгорская, или попросту Лизанька, – новая прима, затмившая своей игрой звезду театра Евгению Мажанову, бывшую крепостную актрису домашнего театра Нафанаила Арцыбышева, которую выкупил для тобольской подмостки еще сказочник Ершов. Неофитов видел Лизаньку лишь единожды на балу у генерал-губернатора. Но ему не удалось станцевать с ней ни разу, потому как Виельгорская была ангажирована, кажется, еще до начала танцев. Он лишь в числе многих был ей представлен, чем дело и закончилось. А хотелось большего…

В этом сезоне с большим успехом шла стихотворная драма-сказка «Иван – купецкий сын» декабриста Кюхельбекера. Дочь бухарского хана Андану, влюбившуюся в Ивана, играла Виельгорская, ее кормилицу Зарему – Агния Баратаева, Ивана – «первый любовник» театра Ипполит Игнатов.

Неофитов пришел смотреть «Ивана» вместе с другим «валетом» – «графом» Давыдовским. Сын тайного советника здесь, в ссылке, занялся сочинительством и делал на этом поприще немалые успехи. Первая же его пьеса, «В края сибирские», была поставлена на сцене Тобольского театра, имела большой успех и подвигла Давыдовского сочинять и далее. Он написал еще две пьесы, одна из которых готовилась к постановке, и принялся за роман, описывающий похождения как его собственные, так и его друзей-«валетов». Неофитову в романе было уготовано одно из центральных мест.

Конечно, они взяли лучшие места в ложах. И когда на сцене подошла очередь для явления второго, они смогли лицезреть Андану – Виельгорскую во всем ее великолепии. А потом прозвучали слова Анданы, обращенные уже не к мамке Зареме, а как бы внутрь себя:

Говорить, молчать ли буду, —

Таю в сладостном огне:
Он мне чудится повсюду!

Эти слова были сказаны с таким чувством, с такой страстью, что Неофитов почувствовал уколы ревности.

«Она явно влюблена, – подумал он. – Что ж, тем слаще будет победа».

Все время спектакля Самсон не мог оторвать взора от Елизаветы Дмитриевны. Она была восхитительна!

Ему что-то шептал Давыдовский – он не слышал. Неофитова не было рядом с «графом»: вернее, тело-то сидело в креслах, а вот душа… Душа Самсона была там, в театральной Бухаре, которая уже казалась настоящей. Дух Неофитова, его суть присутствовала при разговоре Ивана со спасенным им Булатом, витала в комнате, где Иван собирался в обратный путь домой, а когда Андана, сгорая от любви к купецкому сыну, переоделась мальчиком и нанялась к нему слугой, душа Самсона была рядом, слышала весь их разговор и пыталась предостеречь Андану от необдуманного поступка.

А потом была степь, трусость и предательство Ивана, благородство Булата и муки прозревшей Анданы, убившей собственного сына. Ее и Ивана. И деньги, за которые Иван продал честь любящей женщины, дружбу и совесть. И здесь деньги, деньги… Права была великая императрица, государыня Екатерина Вторая, сказавшая некогда, что «театр – это такое место, которое должно быть во всей строгости училищем добродетели и страшилищем порокам»…

Когда опустился занавес, какое-то время стояла полная тишина. А потом зал словно взорвался рукоплесканиями. Актеров, занятых в «Иване – купецком сыне», вызывали аж четыре раза! А в цветах для Анданы – Елизаветы можно было утонуть. Ну, не с головой, конечно, но по пояс – наверняка! У многих из публики в глазах стояли слезы. Черт возьми, ведь это так печально, когда счастье, за которое можно было ухватиться, стоит протянуть руку, уходит потому, что эта рука в нужный момент не протягивается. И последний шаг к счастью, который остается ступить, не ступается.

Извечная тайна: почему человек так стремится к счастью и в то же время так боится быть счастливым? Почему благополучие и покой для него предпочтительнее? Ведь дело даже не в Иване, а в человеческой природе. Ведь ухватить еще раз счастье, заполучить его в свои руки, – увы, такой возможности может более не представиться.