Короли и ведьмы. Колдовство в политической культуре Западной Европы XII–XVII вв.

В рамках данного подхода сама ересь интерпретировалась если не как патология, то по крайней мере как единичный опыт, как отрыв от «мнения большинства», от «коллективного сознания», т. е. от неких идеалов и умонастроений, присущих средневековому социуму в целом. Именно такой точки зрения придерживался Эммануэль Ле Руа Ладюри в своем знаменитом исследовании о деревне Монтайю, жители которой представали на страницах его книги оторванными от прочего мира не только географически, но и идеологически[1240]. Такова был и позиция Жан-Клода Шмитта, изложенная в его обобщающей «Истории маргиналов», к которым автор с легкостью относил и представителей еретических движений[1241]. Те же взгляды разделял и Бронислав Геремек, записывая в ряды «проходимцев и обездоленных» буквально всех, о ком упоминали средневековые судебные архивы[1242].

Традиционная история придерживалась, таким образом, взгляда «из центра» религиозной ойкумены или, если угодно, взгляда «сверху вниз» — с высот католической религии на «отщепенцев», случайно или умышленно исповедовавших иные ценности, а потому пребывавших — в прямом и переносном смысле — на задворках цивилизованного мира. Такое понимание ересей современными историками как будто повторяло подход представителей средневековой официальной церкви и светской власти. Вот почему на протяжении десятилетий именно судебные архивы, содержащие материалы процессов против еретиков, являлись излюбленными источниками для изучения данного феномена. Вот почему и книга Э. Ле Руа Ладюри, и многие подобные ей исследования оказывались столь востребованными[1243].

Данный подход нельзя, конечно же, назвать полностью ошибочным. Скорее, следует говорить о том, что на протяжении долгого времени методология исторических исследований не могла разрешить важнейшую источниковедческую проблему — «непрозрачность» документов (прежде всего, судебных и церковных), касавшихся средневековых ересей, не могла преодолеть их официальный, а следовательно, предвзятый характер[1244]. Созданные представителями власти, эти источники изначально предполагали взгляд на любую выявленную ересь как на отклонение от нормы, которая как для авторов текстов, так и для изучавших их историков представлялась единой и неделимой.

В полной мере эта источниковедческая проблема была осмыслена и артикулирована только в 1980–1990-е гг. Лишь осознав особенности источниковой базы, ученые обратились к тому, с чего, возможно, следовало начинать, — к исследованиям собственно религиозной «нормы», тех компонентов, которые ее составляли и определяли[1245]. Отсюда оставалось сделать всего один шаг до совершенно нового подхода к изучению самих ересей — как продукта рефлексии образованных кругов средневекового общества: теологов, папской курии, монахов, церковных и светских судей. Как следствие, под вопрос оказалась поставлена декларируемая ранее «маргинальность» еретиков, наличие у которых зачастую строгой организации и собственных, четко сформулированных религиозных воззрений начало постепенно признаваться и изучаться[1246]. Таким образом, медиевисты, наконец, подошли вплотную к пониманию того факта, что многие еретические учения создавались отнюдь не «отщепенцами», не были продуктом интеллектуальной деятельности низов общества, но вырабатывались и поддерживались весьма образованными людьми. Именно их ученым выкладкам противостоял церковный антиеретический дискурс, создание и уточнение которого, его конструирование выходит теперь на передний край исторических исследований.

Анализируя произошедшие за последние два десятилетия изменения в историографическом ландшафте, авторы коллективной монографии «У пределов ереси» отмечали, что для французских исследователей поворотным моментом в изучении данного феномена стало издание в 1998 г. сборника статей под редакцией Моник Зернер[1247]. В заслугу своим коллегам Франк Мерсье и Изабель Розе ставили прежде всего новые методологические подходы к анализу документов, попытку выделить на сохранившемся до наших дней материале то, что на протяжении эпохи Средневековья признавалось ортодоксальной, истинной верой, т. е. той нормой, отталкиваясь от которой ранее определяли ересь[1248]. Новое прочтение источников повлекло за собой пристальное внимание к тонкостям составления подобного рода документов, к проблемам текстологии и авторства тех или иных текстов, к определению той роли в их появлении на свет, что играли не только писцы или переписчики, но и заказчики, редакторы и иллюстраторы[1249].

Логичным следствием такого подхода стал отказ от социологической перспективы исследований и признание факта, что ересь не существовала до того, как была объявлена ересью, т. е. неким отклонением от нормы. Напротив, «концепт ереси»[1250] создавался постепенно, он складывался по мере того, как все четче становились идеи средневековых интеллектуалов о самой католической вере, о ее допустимых границах, о ее норме.