Короли в изгнании

   – Господин Меро! Его величество хотел бы знать по этому поводу ваше мнение.

   А Элизе крайне удивляло, что сам король никогда не заговаривал с ним о вещах, столь сильно, по-видимому, его интересовавших. Христиан II относился к нему с известным уважением, говорил с ним очаровательным, дружески непринужденным тоном, но это были разговоры ни о чем. Иногда, проходя через классную, он останавливался послушать урок.

   – Вы ему особенно голову не забивайте... – положив руку на плечо наследника, немного погодя произносил он, и эти его слова звучали отголоском тех пересудов, которые все время шли у его подданных. – Надеюсь, вы не собираетесь делать из него ученого...

   – Я хочу сделать из него короля, – с гордостью заявляла Фредерика и, заметив, что вместо ответа ее супруг безнадежно машет рукой, добавляла: – Ведь ему рано или поздно придется занять престол.

   На что следовало:

   – Да, конечно, конечно...

   Тут король отвешивал королеве низкий поклон, захлопывал за собой дверь в знак того, что разговор окончен, а затем в классную доносилось его пение – король напевал из популярной оперетки: «Да, он займет престол... Да, он займет престол... На то испанец он...»

   Словом, Элизе все еще не мог себе уяснить, что же собой представляет этот приветливый, поверхностный, кокетливый, взбалмошный, раздушенный государь, часто в расслабленном состоянии валявшийся на диване, – неужели это тот, кого он считал героем Дубровника, неужели это тот мужественный и смелый король, которого он прославлял в своем «Мемориале»? И все же, несмотря на ловкость, с какой Фредерика прикрывала пустоту в голове венценосца, несмотря на то, что она постоянно действовала от его имени, какие-нибудь непредвиденные обстоятельства нет-нет да и показывали подлинное лицо короля и королевы.

   Однажды утром, после завтрака, когда все перешли в залу, Фредерика, имевшая обыкновение читать прежде всего корреспонденцию из Иллирии, развернула газету и вдруг так громко и болезненно вскрикнула, что король, уже направлявшийся к выходу, остановился, и все тотчас обступили королеву. Королева протянула газету Босковичу:

   – Прочтите.

   Это был отчет о заседании люблянского сейма и о принятом на нем решении возвратить изгнанным государям стоимость их имущества, исчисляющуюся в сумме двухсот с лишним миллионов, при том, однако, непременном условии...

   – Браво!.. – с характерным для него носовым произношением воскликнул Христиан. – Мне только того и надо.

   – Читайте дальше, – строго сказала королева.

   – «...при том непременном условии, что Христиан Второй подпишет отречение за себя и за своих потомков от всех прав на иллирийский престол».

   Последняя фраза вызвала взрыв негодования. Старик Розен задыхался, о. Алфей побледнел как полотно, отчего борода его и глаза казались еще чернее.

   – Надо ответить... Так это нельзя оставлять, – сказала королева; ее гнев искал опоры в Меро, а тот, заняв угол стола, с лихорадочной поспешностью уже водил карандашом по бумаге.

   – Вот что бы я ответил, – сказал он, подойдя к королеве, и огласил составленное в форме письма к депутату-монархисту гордое послание к иллирийскому народу, в котором король, отвергая оскорбительное предложение сейма, ободрял, воодушевлял своих друзей взволнованным тоном главы семейства, разлученного с детьми.

   Королева в восторге захлопала в ладоши, схватила бумагу и протянула ее Босковичу.

   – Скорей, скорей, переведите и отправьте!.. Вы, разумеется, согласны? – вспомнив, что Христиан здесь и что все взоры устремлены на них обоих, обратилась она к нему.

   – Без сомнения... без сомнения... – яростно грызя ногти, в состоянии полнейшей растерянности пробормотал король. – Все это, конечно, прекрасно... Но только... нужно знать наверное, сможем ли мы продержаться.

   Королева, внезапно побледнев, вздрогнула, как от удара в спину.

   – Продержаться!.. Сможем ли мы продержаться!.. И это говорит король?

   – Когда в Дубровнике не хватило хлеба, мы при всех наших благих намерениях вынуждены были сдаться, – очень спокойно возразил король.

   – Ну, а если нам и на этот раз не хватит хлеба, мы возьмем суму и будем ходить от двери к двери...[7] Но монархия не сдастся.

 Какая незабываемая сцена разыгралась в парижском пригороде, в заставленной вещами зале, между низложенными государем и государыней, государем, уставшим от борьбы, связанным по рукам и ногам своим же собственным безверием, и государыней, преисполненной самой восторженной, самой горячей веры! Достаточно было на них взглянуть, чтобы понять, что это два совершенно разных характера. Вот король, с тонкой, гибкой талией, в легком костюме с открытой шеей, – вся его изнеженность отчетливо проступает в женственности висящих, как плети, белых рук, в припомаженных завитках, падающих на бледный лоб, – а вот королева, величавая, стройная, в амазонке с широкими отворотами, с прямым воротничком, с простыми белыми рукавчиками, оттеняющими траурный цвет ее костюма, с которым никак не вяжутся живой румянец, блеск глаз и золотистые локоны. Перед Элизе впервые промелькнуло мгновенное и точное отражение того, что происходило в семье короля.