В лучах догорающего на западе солнца тлели руины Кальватоне. У обрушившихся ворот выстроились оставшиеся в живых наемники. Их принудили спешиться и опуститься на колени. Все они были более или менее тяжело ранены. Взгляды их не отрывались от Кангранде, восседавшего на своем великолепном коне. Перед ним в немыслимо огромный костер падали последние балки, поднимая столбы искр и пепла. Кангранде долго смотрел в никуда, не шевелясь; наконец повернулся к Кастельбарко и вполголоса отдал приказ. Кастельбарко хлестнул коня и поскакал в лагерь.
Предводитель наемников, не вставая с колен, произнес:
— Der Hund![63]
За что ты нас наказываешь? Мы лишь выполняли твои распоряжения!Кангранде соскочил с коня, бросился к германцу и ударил его по лицу сначала тыльного стороной руки, затем ладонью.
— Мой приказ? Разве я приказывал убивать, грабить, дискредитировать меня? Я поклялся, что не причиню им зла! От кого вы слышали такие распоряжения?
Наемник покачнулся и уронил голову, что-то пробормотав. Кангранде снова ударил его.
— Я спрашиваю, от кого?
— Распоряжения были в письменном виде, — возразил наемник, еле ворочая разбитой челюстью.
— Так покажи мне их!
— Не могу, der Hund! Последним пунктом было сжечь бумагу.
— Очень предусмотрительно. И кто же привез эту загадочную бумагу?
— Я никогда прежде не видел этого человека. Но на нем была одежда с цветами герба Скалигера. А на бумаге стояла твоя печать, der Hund!
Кангранде помедлил, снова ударил наемника кулаком в железной рукавице, выбив ему оставшиеся зубы. Затем вскочил на коня. В глазах его стояли слезы, вызванные отнюдь не дымом. Ни к кому не обращаясь, Кангранде произнес:
— Теперь я понимаю, что чувствовал Понцино. Пассерино, Баилардино, доставьте этих мерзавцев в лагерь. Не наказывайте их до моих дальнейших распоряжений. Я сам определю для них казнь. Нико, позаботься об оставшихся в живых горожанах. Проследи, кстати, чтобы твои люди были в безопасности — вдруг кальватонезцы попытаются отомстить. Я бы на их месте попытался.
И Кангранде поскакал к лагерю. Нико велел своим людям расступиться и дать дорогу опальным наемникам, затем распорядился насчет ночлега и врачебной помощи горстке кальватонезцев, переживших резню.
Что касается Поко, он ослушался приказа. Вместо того чтобы помогать обгоревшим, истекающим кровью, рыдающим либо впавшим в столбняк, он присмотрел себе толстое дерево. Поко спрятался, и до самого восхода луны его никто не видел; когда же луна проделала половину своего обычного пути, Поко, пьяный до бесчувствия, наконец ввалился в палатку.
К рассвету виселица была готова. Оставшихся в живых кальватонезцев пригласили присутствовать при казни. Нико, взбешенный поведением своего пажа, велел прийти и ему.
Кондотьеры, группами по двадцать человек, со связанными за спиной руками, поднялись по деревянным ступеням. На шеи им накинули петли, а затем столкнули негодяев с низкого помоста. Священника им не полагалось. Первым был вздернут германец.
Всадники смотрели, как кондотьеры корчатся на веревках, пиная ногами воздух. Пассерино, окруженный военачальниками и их людьми, при виде посиневшего от удушья германца произнес:
— Что ж, он сделал для нас все, что мог.
Кангранде мгновенно обернулся, и взгляд его был страшен.
— Как прикажешь тебя понимать?
Пассерино нимало не смутился.
— А вот как: узнав о случившемся, Кавалькабо и его приспешники из башмаков выпрыгнут со страху. Они в лепешку расшибутся, лишь бы все закончить.
Кангранде смерил мантуанца недоверчивым взглядом.
— Или же еще больше укрепятся во мнении, что надо стоять до последнего. А у нас люди на таком провианте отощали. — Кангранде тряхнул шевелюрой и снова стал смотреть, как обреченные кондотьеры вываливают языки, выпучивают глаза и постепенно лиловеют.
Это было выше сил Поко.
— Может, как-нибудь ускорить дело? За ноги их потянуть, например?
— Нет, — твердо сказал Кангранде. — Они должны мучиться; что еще важнее, все должны видеть, что они мучаются. Я назначил им казнь, как обычным ворам и убийцам. Никто не смеет поступать против моей воли. Даже если на этом кампания и закончится.
Военачальники разом повернули головы и неодобрительно загудели. Кангранде рассердился.
— О да, отлично все шло, нечего сказать! Даже если мы возьмем Кремону, предварительно не изголодавшись — что нам не светит, — именно эта казнь поможет нам вернуть доверие людей. Не честь, а жестокость!
— А что насчет так называемых письменных распоряжений? — спросил Кастельбарко. — Ты дознался, кто этот гонец?
— Если он вместе с бумагой вообще существует в природе, — добавил Нико.
— Существует, если верить германцу, — отвечал Кангранде, который всю ночь допрашивал предводителя кондотьеров. — Хотя мне не хочется ему верить, вероятность, что бумагу привез кто-то из вас, остается.
— Кто-то, у кого есть доступ к твоей печати, — уточнил Кастельбарко.
— Или к точной ее копии, — вставил Баилардино. — Придется тебе заказать новую.
Кангранде согласно кивнул.
— Мне кажется, он лгал, — предположил Пассерино, плюнув в сторону висельника, дергавшегося от него в тридцати локтях.