Короля играет свита

— Имя вашей спасительницы, моей нежнейшей сестрицы, гремело в Петербурге погромче пушек Адмиралтейства.

Прима императорской сцены, обольстительная, несравненная Луиза Шевалье! Аплодисменты, господа!!!

Огюст и Жан-Поль в самом деле разразились такими бурными, такими заразительными аплодисментами, что ладони Алексея тоже несколько раз вяло шлепнулись друг о друга, но почти тотчас безвольно упали на колени, а услужливая память нарисовала похабную сценку, виденную нынче днем близ Зимнего дворца.

Мужик в гречевнике и его собачонка: “А ну, сучка, покажь, как мадам Шевалье делает это!” И собачка бряк на спину, раскинув лапки…

Ну, это слишком просто, господа. Отнюдь не только так “мадам Шевалье делает это”, уж Алексей-то мог в сем убедиться.

А также он мог бы ответить на вопрос, с кем именно мадам Шевалье занимается теперь своим любимым делом.

С ним. С Алексеем Сергеевичем Улановым, дворянином и беглым преступником…

Будем знакомы. И — аплодисменты, господа!!!

Ноябрь 1796 года.

…Пройдя сквозь толпу пажей, сенных девушек, мамушек, лакеев и камердинеров, сидевших под дверями спальни, где кончалась императрица, Павел лицом к лицу столкнулся с Петром Талызиным.

За это время молодой человек получил, как и ожидал, чин капитана Измайловского полка, несшего нынче охрану государевых покоев. При виде вновь прибывшего сухощавое, горбоносое, точеное лицо Талызина вдруг вспыхнуло мальчишеским восторгом, и он произнес прерывающимся голосом:

— Ваше императорское величество, от всего сердца приветствую ваше восшествие на российский престол! Многая вам лета!

Павел безотчетно приосанился. Его мать была еще жива, и наигранно —восторженное приветствие Талызина нельзя было счесть ничем иным, как проявлением самой грубой, низкопробной лести и заискиванием, однако в это мгновение Павел не ощутил ничего, кроме щенячьей радости.

Талызин ему всегда нравился. Он был мистик, масон, он охотно вступил в любимый великим князем Мальтийский орден, к чему иных молодых офицеров приходилось понуждать чуть ли не силою, и Павел был истинно счастлив произнести сейчас:

— Жалую вас командором ордена, званием генерал-майора, орденом Святой Анны и моим особым благоволением!

Талызин даже покачнулся, словно не в силах был вынести тяжесть благодеяний, вдруг обрушившихся на его худощавые плечи, он даже слова благодарного не успел молвить, а великий князь уже проследовал мимо.

На неверных ногах Талызин двинулся за ним не обратив внимания на некое шевеление в углу приемной.

Там, забившись с ногами в кресло, сидел последний любимец Екатерины, красавец Платон Зубов, и, еле дыша от горя, взирал на свое счастье, лежащее теперь в обломках.

В царившей вокруг суматохе никто не обращал на него внимания, все взоры окружающих были теперь прикованы к наследнику престола, и молодой князь, которому еще вчера стелил постель сам генерал Голенищев-Кутузов, теперь не мог добиться от последнего лакея, чтобы ему подали стакан воды!

Много чего говорили о нем завистники и недоброжелатели, однако князь Платон был довольно умен, чтобы понимать: Талызин — лишь первая ласточка в череде будущих льстецов и потворщиков, которые обрушатся с поздравлениями на гатчинского изгнанника, ранее бывшего мишенью для самых грубых насмешек при дворе, ибо доходившая до ненависти нелюбовь Екатерины к своему сыну ни для кого не была секретом.

И вот теперь такое лакейство, такое лизоблюдство, и с чьей стороны?! Петра Талызина, который всегда казался князю Платону олицетворением одних лишь достоинств! Чего же ожидать от прочих? А ведь матушка-государыня еще жива!

…Она и в самом деле еще была жива, еще боролась со смертью за каждый свой вздох, однако пребывала в беспамятстве и не знала ничего о том, что творилось вокруг ее почти безжизненного тела.

А может быть, и знала, ведь душа бессмертна, однако уже ничего не могла поделать.

Не могла утешить ненаглядного Платошу и горько рыдающую прислугу, не могла презрительно усмехнуться над поступком Талызина.

Не могла одернуть сына, который и ранее не отличался переизбытком такта, вот и сейчас устроился в кабинете матери, прилегающем к спальне, так что всякий, желавший к нему обратиться, должен был протопать, промаршировать, прокрасться, пробежать мимо постели умирающей государыни: Какая профанация самодержавного величия!..

Екатерина не могла насмешливо покачать головой, глядя, как Павел соединил руки Александра и коменданта Гатчины, начальника сухопутных войск наследника Аракчеева (того самого, что иногда вырывал усы у провинившихся солдат).

“Соединитесь и помогайте мне!” Александр совсем недавно, 24 сентября, дал письменное согласие на проект, лишавший престола его отца, и даже горячо благодарил любимую бабушку за оказанное ему предпочтение.

А теперь… какая трогательная сыновняя любовь! Уморительно-трогательная! И если правда, что умирающие могут провидеть будущее, каламбур уморительно-трогательная мог бы показаться не чуждой словесных изысков Екатерине особенно удачным…