Корона Анны

         Почему он тогда не остался с Кирой? Почему не ринулся за нею? Вместо этого прямо там, в аэропорту, приколол кнопками к мольберту лист бумаги и с остервенением стал наносить карандашом жирные штрихи. Словно пытался таким образом остановить и вернуть ее – только что исчезнувшую навек...

         Вот ее лицо: классический итальянский овал, чистый лоб, маленький носик, пухловатые, но красиво очерченные губы и большие темные глаза, в которых всегда выказывалась едва ли не детская доверчивость. И в то же время, глаза – две змеиные норы. Очи черные, черт бы вас побрал!..

         Внезапно Кирины глаза возникли перед ним. Ее взгляд буквально обжег Глена, всё как-то помутилось, покачнулось, он даже покрепче сжал перила.   

         – Здрасьте. А я вас сразу узнала. Вы Глеб, да? Чернов? Ваши  американские таможенники такие дотошные, еще хуже наших. Ну что, идемте?  

                                               Глава 2

         Двадцать лет назад Глеб Чернов приехал в Америку по приглашению родственников его матери, осевших в Коннектикуте. Уговор был таков: все необходимые документы родственники оформляют, но никаких обязательств перед Глебом не несут, да и видеть его большим желанием не горят. Со своей стороны, Глеб тоже не собирался тратить бесценное время на пустопорожние посиделки в провинциальном Коннектикуте. В его блокноте имелись несколько адресов художников, живущих в Нью-Йорке, которых ему рекомендовали преподаватели Воронежского художественного института и те московские художники, с кем за три года проживания в столице он успел сблизиться. Словом, несся в Нью-Йорк, охваченный пылом тщеславия, в предвкушении блестящего будущего.

         Увы, в «столице мира» после нескольких месяцев проживания в очень шумном и грязном общежитии на Брайтоне, более похожем на скорбный притон, где жильцы постоянно пили, дрались и делили проституток, после неоткрытых высоких дверей в Манхэттене, невозвращенных телефонных звонков и вежливых, но очень твердых просьб не мешать, Глеб всерьез задумался о правильности своего решения остаться в Штатах. Ему даже начала сниться Кира, злорадно хохочущая. Червь сомнения зашевелился в его смятенной душе и наверняка бы превратился в питона, и проглотил бы несчастного Глеба, не отправься он однажды в Центральный парк, где встретил Давида.          

         Давид – высокорослый армянин, сидел в зимней безлюдной аллее и писал углем какой-то этюд. Разговорились. Глеб сразу же почувствовал с Давидом некое глубинное, кровное родство. 

         – Художник. Из Москвы. А-а... – Давид растягивал «а-а», вкладывая в этот звук самые разные интонации. – Хочешь пробиться? Выставляться в галереях? А-а... Любишь Эль Греко, прерафаэлитов и ранний французский модерн? А-а...

         Так, под эти ра-а-аспевания небритого Давида, для которого время протекало в ином измерении, во взгляде которого сквозили отрешенность и  страдание, а во всем облике выказывались одновременно непомерная гордыня и тишайшее смирение, они шли по заснеженным аллеям парка.

         На изломах веток лежал снег, порой слетая искрящейся пылью. Тишину нарушало редкое карканье ворон. А за каменным парапетом начинался иной, настоящий Нью-Йорк, где высились здания люксовых гостиниц, бутиков и ресторанов, в жиже тающего снега визжали машины, где жизнь текла по своим законам, чужим и еще совершенно непонятным Глебу.  

         Давид помог Глебу с жильем – пристроил у одного своего знакомого, владельца дома. За проживание в полуподвальной комнатушке Глеб должен был чистить снег у дома, мыть лестничные клетки и выносить мусорные мешки. Вонь, грязь, химикаты. Зато теперь была крыша над головой и даже небольшая зарплата, которой хватало на еду, бумагу и краски. А главное – был Давид.

         Студия Давида напоминала келью монаха. Да и сам он, вечно небритый, молчаливый, на вид – спокойный и безразличный, но в глубине души страдающий от вечного недовольства собой, был похож на аскета какого-то горного армянского монастыря. Давид уже вышел на тот уровень, когда мог зарабатывать на жизнь искусством. Ему заказывали портреты богатые американцы, его картины висели в престижных галереях. Однако ко всем этим своим достижениям Давид относился без особого пиетета, даже с некоторым презрением. Еще и злился потому, что вынужден заниматься черт знает чем, вместо того, чтобы завершить «картину своей жизни».

         «Последнее пришествие Христа» – вот полотно, над которым Давид бился, по его словам, уже пятый год: закончив отделку последних деталей, внимательно смотрел на законченную работу и... Неожиданно взяв скребок, нещадно срезал с холста все три фигуры – Христа, Иоанна и Богоматери. Через минуту на холсте средь огненных молний и грозовых туч серели три бесформенных пятна.     

         – Па-анимаешь, Христос должен внушать не только страх, но и надежду. Даже на Страшном Суде человеку нужна надежда! Я видел такое «Пришествие» на одной иконе в церкви Ариче... – Давид брал в руки тряпку, выливал на нее смывку из бутылки. Вытирал грязные руки, продолжая хмуро глядеть на изуродованное полотно.