Корона, Огонь и Медные Крылья

Я бегал по темной половине и разыскивал покои Яблони — но попадались все чужие покои. И вдруг я сообразил, что совершенно не туда забрел — потому что у всех царевен в той части Дворца, где жила Яблоня, на дверях были вырезаны райские птицы, а на здешних дверях — совершенно другое.

Скорпионы на человеческих черепах, ага.

Как только я это понял, сразу ужасно захотелось отсюда улизнуть. Захотелось к Яблоне, как к матери в детстве, даже сердце защемило — но я понятия не имел, как отсюда выбраться.

Сначала мне показалось, что прислуги тут вообще нет; ошибся.

Из-за одной двери вышел Тюльпан с охапкой лаванды. Ну да, думаю, это же покои госпожи Алмаз, наверное — и тут мне как ударило: он же уже мертвый! В черном с золотом; коса заплетена, в ушах длинные серьги в виде скорпионов, а накрашенное лицо, вроде бы, не как у мертвеца, но землистое, осунувшееся — и глаза светятся. Таким же голубым, зеленоватым, какой в светильниках горит.

Я сделал шаг назад, само вышло, а Тюльпан сказал, как при жизни со мной никогда не говорил — грустно и ласково:

— Беги отсюда, Одуванчик. Тебе тут не место, ты еще живой.

И воздух вокруг загустел, как смола — я только подумал: как же им дышать-то?

— Тюльпан, — говорю, а сам своего голоса не слышу, — а ты?

Он улыбнулся, печально и тревожно.

— Спасибо, Одуванчик, мы с Изумрудом согрелись твоей скорбью, Вишня и Зяблик — тоже, все будет нормально, только — беги, беги. У тебя другая госпожа.

Так сказал, что слова по мне прошли холодной волной. Я развернулся — и увидел госпожу Алмаз.

Я ее узнал по лицу. Только по лицу и узнал, ага.

Тело у нее было — громадного скорпиона. Ростом с человека. Панцирь черный и золотой, суставчатые ноги в каменный пол ударяют со звоном, как железо, а хвост с жалом поднимается выше моей головы. На клешнях — золотые браслеты с гранатами. Такая сильная и быстрая, что сразу чувствуешь себя какой-нибудь букашкой, жучком — кормом, в общем.

Но хуже всего — она рассмеялась, как живая, пронзительно, и сказала мне:

— Горячая кровь — это хорошо, раб. Это никогда не бывает лишним. Я, положим, не голодна, но меня тут заждались дочери…

Тут из ближайшей двери с этим железным лязгом и звоном выскочили две такие же… с женскими головами, в гранатовых диадемах, в длинных серьгах, улыбаясь — и я понял, что это царевны, сестры Лучезарного, которые умерли молодыми.

Я хотел закричать: "Яблоня, Яблоня — моя госпожа, а не ты! Ты вообще мертвая, хоть и царица!" — но воздух никак не проталкивался в легкие и из них не шел; а они рванулись ко мне, как к пище.

Я вжался в стену; я понял, что сейчас меня будут жрать живьем, потому что я — просто раб, вещь, ничто, еда для таких, как они. Я подумал о Яблоне, о Яблоне, которая никогда не считала меня просто рабом — и я уже сам научился чувствовать себя ее другом, почти свободным — я, наверное, очень горячо подумал, потому что у скорпионов яд закапал с жал — а за мной громко залаяла собака.

Она махнула через мою голову, шикарным длиннющим прыжком — и остановилась, загородив меня собой. Сквозь стену прошла, как сквозь туман — настоящая, плотная — и я вдруг понял, что все остальное тут вовсе не такое же настоящее, как Сейад и я.

Сон, мираж, одна видимость. Тень, ага.

И сразу вздохнулось легко. Госпожа Алмаз и царевны вдруг показались мне полупрозрачными, как отражение в воде; они еще что-то говорили, но я почти не понимал, хоть и слышал голоса, как шелест ветра в листве или плеск ручья. Я положил руку Сейад на холку — и мы пошли сквозь царевен, сквозь Дворец, сквозь какие-то железные заслоны, залитые запекшейся кровью — и я проснулся.

Яблоня обняла меня, а Молния хлопнула по спине, и Сейад лизнула в щеку, мокро, как настоящая собака. Никто не спал, даже младенчик. Я увидел их лица — и сразу стало ясно, что все они побывали во сне в разных отвратительных местах, но Сейад их оттуда вывела.

От тепла Яблони я вдруг почувствовал приступ неожиданной радости на пустом месте — как иногда вдруг хочется взвыть с тоски на пустом месте. Даже задохнулся, когда целовал ее руки. Живи вечно, госпожа моя!

И мать Сейад я поцеловал в морду. Из благодарности. Она чихнула и снова меня лизнула.

Пчелка в это время ругала близнецов.

— Паршивое подземелье! — говорила она им. — Вы, горе-воины! Благородным женщинам снится всякая дрянь, их собираются… в общем, с ними могут сделать ужасные вещи — а вам и горюшка мало!

Близнецы переглянулись, и Ла сказал с ухмылочкой:

— Мы не можем следовать за госпожой Пчелкой в ее сны. Мы предупреждали, что людям тут лучше не спать, не пить и не есть — но госпожа сама пожелала отдохнуть…

Сейад тыкала носом хохочущего Огонька. Яблоня потрепала ее между ушей — и шаманка повернула голову; смотрела она по-человечески, но человеком так и не стала.

— Мы могли бы умереть во сне, да, Сейад? — спросила Яблоня. — Это и есть власть Солнечной Собаки в незримом?

Сейад широко улыбнулась, как улыбаются веселые добрые псы, и кивнула. Я подумал, жаль, что она не может говорить, пока собака. Но звери, даже волшебные звери, никогда не говорят — тут ничего не поделаешь.