Корона, огонь и медные крылья

Я укутался в плащ и прилёг на деревянный настил, куда уцелевшие горожане принесли подушки для моих бойцов. Мне казалось, что я не смогу заснуть очень долго, но сон пришёл сразу, и во сне Яблоня украшала себя маками, алыми, как свежая кровь, а Огонь играл тлеющим угольком и хохотал.

И моя душа болела даже во сне.

Доминик

Меня разбудил голос принца Антония, который весьма громко прикрикнул на стражника, говоря ему:

– Здесь спит монах, который молился за вас полночи, а ты орёшь, как ошпаренный кот!

– Я не сплю, принц, – сказал я и заставил себя сесть на ложе.

Утро оказалось серым-серо; дождь шелестел по крыше шатра, образуя на входе словно завесу из водяных струй, да и мир вокруг, кажется, шелестел весь. После жары прежних дней мне показалось зябко, и я обхватил себя руками, дабы немного согреться.

Антоний, увидав это, накинул мне на плечи свой плащ, влажный поверху, и присел рядом. Его волосы были мокры, а лицо, прежде красивое лощёной красотою мирского человека, не знавшего ни удержу, ни отказа в прихотях, обветрилось, осунулось и казалось моложе и живее. На меня он смотрел словно бы заискивающе.

– Хочешь ли завтракать? – спросил он так, будто боялся, что я откажусь. – Если снова не станешь пить вино, я велю принести воды.

А вчера сам пошёл за водой, подумал я – и вдруг понял, что принц вовсе не заискивал во мне, а лишь пытался беседовать со мною ровно и милостиво, не слишком хорошо представляя себе, как это делается. Он ждал, что я отвечу, с напряжённым вниманием; я внезапно ощутил нечто вроде жалости.

– Хорошо, – сказал я. – Будем завтракать.

Антоний не позвал никого из своей свиты; сквозь шум дождя я слышал, как снаружи фыркают кони и брякает мокрая сбруя, но весёлых голосов было не слышно вовсе, лишь кто-то из солдат грязно выругал здешнюю переменчивую погоду. Караул у шатра принца обменивался краткими и мрачными репликами ненадлежащего свойства.

Камергер Антония, коренастый мужчина лет сорока, очень молчаливый и незаметный подобно тени, принёс корзину с едой. Я ел белый хлеб с обветрившейся и подсохшей коркой и ломкий нежный пресный сыр – и не мог не думать о том, что это еда, принадлежавшая другим. Что эти круглые лепёшки, украшенные выдавленными лепестками, чья-то рука пекла совершенно не для нас, и что пекаря, возможно, уже нет в живых. Эта мысль заставляла хлеб застревать у меня в горле; Антоний, видя, что я медлю, вскочил, прошёлся по шатру взад-вперёд и остановился передо мною.

– Знаешь ли, – сказал он несколько раздражённо, упирая пальцы в ремень, – что сегодня в ночь умерли три десятка солдат? И никто не слышал, Доминик! И часовые не слышали! А беднягам вырывали глотки и сердца, ломали кости, кровь пили…

– Отчего ты удивляешься? – спросил я. – Разве ты не понял, что тебя тоже убили бы этой ночью, а твой караул не услышал бы?

– Не хватало ещё воевать с трупами! – сказал принц отрывисто. – Мне страшно надоели все эти явления не от мира сего, которые стоят мне бойцов!

Я опять почувствовал приступ прежней злости на него.

– Тебе больше нравится убивать живых? – спросил я. – И ты надеешься, что это может остаться безнаказанным?

Лицо Антония тут же отразило крайнюю обиду, которую, как я полагаю, он почитал незаслуженной. Он пнул ногой седло, валявшееся на полу, и выкрикнул:

– Это война, монах! Ты что, прах побери, до сих пор не можешь этого понять?!

– Не ори, я устал, – сказал я с досадой. – Вряд ли на свете есть споры, в которых вопли выглядят аргументами. А что до войны – да, я вообще с трудом понимаю, чем война отличается от разбоя, а та война, что ведёшь ты, не отличается и вовсе ничем.

Антоний вздохнул. Мне показалось, что он тоже изрядно устал и его боевой пыл поугас в ночных визитах мертвецов.

– Я же твой принц, – хмуро сказал он. – Ты третируешь меня, как мальчишку, пламя и ад! Неужели ты не видишь: я могу выиграть эту войну, я буду королём этих земель! Вот только доберёмся вдоль гор Благословения до Гранатовой Столицы, опрокинем её под себя, пойдём через горы к Саранчибату…

Чем больше Антоний говорил об этом, тем заметнее в его голосе слышалось воодушевление, словно в голосе мальчишки, который хвастается своими успехами наставнику. Лишь только он переставал видеть смерть и думать о ней, как тут же принимался играть в солдатики…

И тут, уже задним числом, я сам вдруг понял его слова хорошо.

– Как ты назвал эти горы, принц? – спросил я.

– Горы Благословения, – нетерпеливо отвечал он, дёрнув плечом. – А что?

– У тебя карта короля Фредерика… – догадался я и по случайности сказал сие вслух.

– Ну да, – откликнулся Антоний, недоумевая. – Он же был первооткрывателем этих земель, Доминик!

– Орден Всезрящего Ока Господня не мог его не признать, – сказал я, чувствуя, что излагаю эти общеизвестные истины человеку совершенно девственному и в политике, и в истории. Девственность эта в вопросах познания у принца была мне настолько дика, что я даже принял тон педанта и ментора, в чём раскаиваюсь сердечно. – Фредерик ратовал за истину, хоть и представлял её превратно…