Корона, огонь и медные крылья

Ничего я на это не ответил. Странное у меня было ощущение, даже и не выскажешь сразу. Как-то всё изменилось, сдвинулось с привычных мест. Я Бенедикта дома любил, доверял ему, исповедовался, советовался с ним – а здесь бы… ну на простого солдата его променял бы и не пожалел. А тощий монашек – вспомнил, братец Доминик! – конечно, злой, трепло, весь такой саркастический и всё в том же роде, но я ему почему-то верил больше. В смысле нечисти и нежити, да и вообще…

Хотя этот Доминик союзник был страшно ненадёжный. И человек просто отвратительный. Но я всё равно больше верил ему, чем Бенедикту. Сам не мог понять почему, и, уж во всяком случае, не сумел бы внятно объяснить Алексу – волкодаву, конечно, храброму и верному, но недалёкому. Поэтому просто сказал:

– Алекс, иди к солдатам. Иди, проверь, как порох грузят, не напился ли кто пьяным, все ли трофеи отнесли на корабли… ну, или ещё что-нибудь проверь. Иди-иди.

Он ушёл. Оглядывался несколько раз, будто поверить своим ушам не мог. А Доминик смотрел на меня и щурился. Тогда я ему сказал, как можно внушительнее, но милостиво:

– Прекрати беситься. Я тебя по делу позвал.

Доминик вцепился рукой во Всезрящее Око на шнурке – всё-таки гадкая привычка у некоторых монахов, по-моему, как будто Божий взор хотят закрыть – и сказал:

– С каких это пор у нас с тобой общие дела, принц?

Просто нравится ему меня злить!

– С каких это пор, – говорю, подчёркнуто спокойно, чтобы до него дошло, насколько я выше этих его трепыханий, – ты начал тыкать особам королевской крови?

– Мне наплевать, – говорит. – Я служу Господу, а не тебе. Ну что ты на меня уставился? Что ты сделаешь? Ударишь меня? Убьёшь? Ну, давай, ударь, убей. И что дальше?

Я на него смотрел – и, честно говоря, вправду не понимал, что дальше. Вам это наверняка незнакомо, дамы и господа, – а чувство странное и очень противное: смотришь на жалкого человечишку, так, на какого-то монаха, на скелетик в бледной шкурке, без мускулатуры совершенно, с тощей шеей, с белёсыми лохмами, висящими сосульками, с бесцветными глазами, с жёлто-зелёным синяком на скуле, понимаешь, что он полное ничтожество, что его легко в бараний рог скрутить, что ты сам бы мог скрутить – и почему-то нельзя. Вернее, можно, но это ничего не изменит: всё равно того, что тебе надо, не получишь.

И тогда я сказал, как можно рассудительнее:

– С чего это мне тебя убивать? Ты же видишь, что я не сержусь больше. Мне просто надо, чтобы ты разгадал сон. Мой сон. Ты умеешь разгадывать сны?

И знаете что, дамы и господа? Он растерялся! Он, клянусь Богом, совершенно растерялся и пожал чуть-чуть плечами, а потом кивнул:

– Ну, расскажи, – и даже не добавил ничего ядовитого.

Я рассказал. Доминик слушал, как нормальный, – не перебивал, только иногда задавал вопросы, но без подковырок, просто чтобы уточнить. И в конце концов сказал:

– Птицы – это смерть, Антоний. А идол – это судьба. И плачет она над тобой, – и в голосе у него вдруг появилось что-то очень славное, какого я ещё ни у кого не слышал – совсем человеческое, я даже удивился. – Антоний, – сказал он, – возвращайся. Тут ты умрёшь очень гадкой смертью, а перед этим убьёшь многих, страшно многих… Ну, послушай священника раз в жизни!

В этот момент я вдруг понял, что вправду на него не сержусь. Не знаю почему – но не сержусь. Я даже сказал ему, как настоящему духовнику, терпеливо и с уважением:

– Ты же не понимаешь, я же не могу вернуться. Я же дал обет, и вообще, за мной люди пошли. Мои подданные, моя армия. Мне надо идти до конца, я же принц. Мы заберём у неверных мощи Муаниила, а если повезёт, то и эти земли – но если не получится, то я всё равно не вернусь. Герой, который всё бросает и поворачивает с полпути – это не герой, а дурак.

Тут Доминик улыбнулся, представляете, дамы и господа! Я заложусь, он не притворялся. Он по-настоящему улыбнулся, только устало и невесело. И сказал:

– Ты и так дурак, принц. Законченный, – но мне даже за такие слова не захотелось его отлупить. Я просто отпустил его в обоз. Он опять пожал плечами и ушёл, а мне стало как-то даже грустно.

Потом я ехал шагом, рыженькая шла как по бархату, и думал, как всё становится странно. Я разговаривал с Алексом и Юджином, и это было хорошо и правильно, хоть и тревожно; вокруг была эта степь, сверху, с высоченных белёсых небес, смотрели птицы – может, высматривали трупы? – а мне всё время хотелось, чтобы Доминик был где-нибудь поблизости.