Корона за холодное серебро

– Падшая Матерь – это ложь, – прошипел дедушка тем же вечером, когда и угли в очаге собрались упокоиться. – Ло-о-ожжжь, состряпанная имперцами, чтобы вырвать у нас зубы. Какая богиня не станет показываться своему народу, а? Когда Древние Смотрящие хотели нас испытать, они ставили на нашем пути гребаное чудище, чтобы посмотреть, насколько хорошо мы деремся! А не поджимали хвосты, держа руки по швам и подпевая этим мелким сплетникам-гиенам, которые только за пятки умеют кусать.

– Меня уже сто лет не пытались бить, – ответил Мрачный, позабыв о наказе матери притворяться спящим, когда ее отец начинает разводить свою еретическую болтовню. – С тех пор как я сорвался тогда, с Вихляем Шутником, много лет назад.

Вихляя Шутника теперь звали Одноруким Вихляем из-за несдержанности Мрачного. Мрачному тогда было четырнадцать, Вихляю – двадцать три. Мрачный даже не помнил, что случилось после того, как Вихляй прижал его к мерзлоте и начал колотить по лицу; все последующее осталось для него таким же размытым, как демоны, пляшущие на краю поля зрения. А вот Вихляй помнил, и его семья говорила, что он до сих пор просыпается ночами, визжа и сжимая оставшейся рукой уродливый рубец.

– Тебя за это чуть не убили, – сказал дедушка. – Хотя ты только защищался; точно прикончили бы, окажись у тебя на яйцах хоть волоском больше или в бороде этого громилы хоть волоском меньше. В следующий раз, когда тебе понадобится постоять за себя, ты будешь убит, мальчик, убит дважды, чтобы наверняка.

– Все обойдется, дед, – произнес Мрачный, перекатываясь лицом к темной стене.

– Ничего не обойдется, пока ты не начнешь вести себя как гребаный Рогатый Волк и не покажешь этим язычникам, что почем, – возразил дедушка. – Когда я был в твоем возрасте, мы не торговали ни с какими непорочными, мы их грабили! А теперь даже не строим лодки, мы отошли слишком далеко от моря и не слышим песен народа Глубин. Рогатые Волки, копающиеся в полях и строящие церкви, как багряные имперцы. Жаль, что у них не хватило духу сжечь меня заживо, чтобы мне не пришлось увидеть такие времена. Трусливый-то знал, что к этому все идет. Я проклинал его на каждой заре, утренней и вечерней, за то, что он нас бросил, но теперь жалею, что он не вернулся и не взял меня с собой. Он мог взвалить меня на спину и унести отсюда… Какие мы теперь, в задницу, Рогатые Волки? Всего лишь старые овцы.

– Думаешь, дядя еще жив? – спросил Мрачный, забыв, что пытается уснуть, и повернулся на колючем тюфяке, где все они спали, на другой бок, лицом к брюзгливому деду.

– Почему бы и нет, почему бы и нет, – ответил старик, словно впервые обдумывая такую возможность.

Мать Мрачного всхрапнула во сне; и еще тише, чем прежде, дедушка проговорил:

– Пока я не вижу человека мертвым, я не считаю его мертвым. В последний раз, когда мы его видели, он был вполне живой, – полагаю, ты это помнишь.

Мрачный определенно помнил куда больше, чем хотелось, из того дня, когда дядя Трусливый предал их… из того дня, когда погиб отец Мрачного; из того дня, когда Мрачный дрался в своей первой битве против клана-соперника. В тот день он впервые убил. Он помнил, каким густым и пряным был воздух перед боем; тогда он тоже впервые настолько приблизился к Горькому заливу, что уловил запахи соли и песка, смешанные с ароматом свежего снега. Помнил, как воображал, будто сражается бок о бок с предками из старинной песни; как верил, что Черная Старуха прикроет их щитом от врагов. Помнил блик солнца на клинке, пронзившем сердце отца, и то, как кровь словно обратила меч, вытащенный из отцовской груди, в черный лед. Помнил, какой невесомой показалась ему собственная рука, швырнувшая солнценож, и какой тяжелой она стала, когда он увидел, что его оружие вонзилось врагу в бедро и повалило наземь, где противнику предстояло быть затоптанным и заколотым в хаосе битвы. Помнил, как люди из клана Шакала смеялись, сражаясь; смеялись еще громче, проигрывая битву; смеялись, пока последние из них не распростерлись на подтаявшем от крови поле боя. Помнил, каким печальным и перепуганным был сам, – помнил, как будто все случилось вчера.

Он также помнил, что было потом, и не забудет до своего смертного дня. Глаза отца, неподвижно глядящие мимо рыдающего сына куда-то в далекую белизну. Светящиеся глаза снежных львов, которые уже крались пожирать мертвых, хотя победители, Рогатые Волки, еще не покинули поле боя, – такие же глаза, как у самого Мрачного. Дедушка, лежащий и воющий в забрызганной кровью тундре, пораженный в копчик наперченным мечом. И спины людей их народа, когда Рогатые Волки направились домой: его мать, дядя Трусливый и прочие члены клана, по обычаю, оставляли его раненого деда падальщикам – и Мрачного тоже, раз не хочет уходить от старика.

Мрачному было тогда восемь оттепелей. Той ночью он убил своего первого снежного льва и поволок деда в деревню. Это заняло шесть дней. По утрам Мрачный собирал в меха снег для питья и инеистых термитов на завтрак. К тому времени как они вернулись под недоверчивые косые взгляды клана, дядя Трусливый давно ушел. Вновь.