Корона за любовь. Константин Павлович

«Признайтесь, — писала она президенту Академии наук, бывшей подруге и участнице переворота 1762 года, — что это неприятно. Мне хотят помешать делать добро: я его делала столько же для частных людей, сколько и для всей страны — уж не хотят ли затеять такие ужасы здесь, как и во Франции?»

Она намекала на известные события в революционной стране: там королеву Марию-Антуанетту разлучили с сыном и стали готовить против неё позорный процесс — мать обвиняли в постыдной связи со своим ребёнком.

И лишь тогда императрица поняла, что и в Париже всё начиналось с безобидных пьесок и прокламаций.

Она правила страной уже больше тридцати лет — она устала, и вокруг неё образовалась пустота. Мальчишка, моложе её на сорок два года, уверял её в страстной любви, и она поверила ему. Видела, что ничтожен, жалок, хоть и образован и сыплет модными мудрёными словами, а не могла отказать себе в последней, пусть лживой любви. Она привыкла любить, она не могла жить без любви.

И как же легко разгадали его современники:

«По мере утраты государыней её силы, деятельности, гения, он приобретал могущество, богатства. Каждое утро многочисленные толпы льстецов осаждали его двери, наполняли прихожую и приёмную. Старые генералы, вельможи не стыдились ласкать ничтожных его лакеев. Видали часто, как эти самые лакеи толчками разгоняли генералов и офицеров, коих толпа теснилась у дверей, мешала их запереть. Развалясь в креслах, в самом непристойном неглиже, засунув мизинец в нос, с глазами, бесцельно устремлёнными в потолок, этот молодой человек, с лицом холодным и надутым, едва удостаивал обращать внимание на окружающих его. Он забавлялся чудачествами своей обезьяны, которая скакала по головам подлых льстецов, или разговаривал со своим шутом. А в это время старцы, под началом которых он служил сержантом, — Долгорукие, Голицыны, Салтыковы — и все остальные ожидали, чтобы он низвёл свои взоры, чтобы опять приникнуть к его стопам...»

Прямой, склонный к сарказму и издёвкам Константин видел эти толпы, издевался над старыми льстецами, но и сам понимал, что Зубов силён, что одно его слово способно возвысить или уничтожить любого, и потому держался с ним запросто, ходил под руку. Он боялся Екатерины как огня, хотя и старался при ней вести себя самым естественным образом. Часто говорили они с Александром об этой отвратительной камарилье[8], но все их откровенные беседы кончались одним: «Что тут поделаешь, бабушка прекрасна, она — императрица!»

Нередко говорила Екатерина и со внуками о своём последнем часе, но всегда в романтическом, возвышенном тоне. Завещала похоронить её то в Донском монастыре, то в Царском подле урны с прахом её любимца Ланского, то в Троице-Сергиевой пустыни и всегда рассказывала им, какой видит себя в гробу — непременно в белых атласных одеждах, с золотым венцом на голове. «Когда пробьёт мой последний час, — писала она, — пусть будут только закалённые сердца и улыбающиеся лица...»

Неудача со сватовством внучки Алессандрины сразу же отразилась на здоровье царствующей бабушки, она слегла и несколько недель не вставала: никогда ещё не испытывала она такого унижения и оскорбления от семнадцатилетнего мальчишки, хоть и носившего королевскую корону Швеции. Но прошло и это, царица оправилась от потрясения и снова работала, как всегда, принимая своих секретарей и докладчиков. Но силы её уже были на исходе.

Собрав своих старших внуков, она переехала в Царское Село, её любимое местопребывание летом и осенью. Но осенняя гроза 1796 года так испугала её, что она поскорее вернулась в город. Гроза осенью — событие небывалое. Сверкали молнии, деревья стонали под резкими порывами ветра, ливень барабанил по крышам так, словно кто-то наверху опрокинул полные вёдра воды.

Потом она рассказывала Александру и Константину, что такая же гроза разразилась осенью 1761 года, когда умерла императрица Елизавета. Может быть, и совпадение, может быть, и примета, может быть, и небесный знак, но Екатерина хотела завершить все свои земные дела.

Она вызвала к себе Марию Фёдоровну и сказала ей, что готовит в императоры своего старшего внука, Александра, минуя Павла, нелюбимого сына. Мария Фёдоровна была потрясена, но, вернувшись в Гатчину, никому не промолвила ни слова. «Что будет, то будет, — думала она. — Скажи хоть слово Павлу, и не миновать сцен, душевных потрясений, а у мужа и без того нервы на пределе...»

Вызвала Екатерина и Александра. Она долго говорила с ним, призналась, что уже составила завещание, по которому трон перейдёт к нему. Александр отказался от этой чести, он всё рассказал отцу и написал бабушке по его совету благодарственное письмо, но всё оставлял «в руце Божией...».