Корона за любовь. Константин Павлович

Его бабушка, императрица Екатерина, сидела на низком мягком пуфе и «чесалась», как она называла причёсывание. Возле её оплывшей фигуры, покрытой пудромантелем[1], суетился придворный куафёр[2], тут же стояли, вытянувшись, фрейлины, держа наготове на крохотных серебряных тарелочках резные костяные шпильки и тяжёлые узорные гребни. Длинные густые волосы закрывали почти всю императрицу каштановым плащом, и куафёр по ходу причёсывания то и дело удивлённо хмыкал, выказывая этим своё восхищение гривой чудесных волос Екатерины. Красоте их действительно могла бы позавидовать самая хорошенькая женщина — седые волоски лишь изредка проскальзывали в этой пышной пене.

Екатерина не смотрела в зеркало — ежедневная эта процедура не мешала ей думать, беседовать, следить взглядом за беспокойно расхаживающим, разодетым в генеральский мундир Зубовым и отмечать про себя нервное похрустывание его тонких пальцев. Но она не заговаривала, лишь наблюдала его тревогу и смятение. И было из-за чего: вести от Валериана, брата Зубова, мальчишки, покрасивее самого Платона и усланного им с глаз Екатерины, назначенного главнокомандующим Южной армией, пришли плохие. Валериан жаловался на недостаток продовольствия, не вовремя поставляемые припасы и сильную жару, от которой солдаты мёрли, как мухи...

Константин сперва раскланялся с Зубовым, едва кивнувшим своей завитой, напомаженной головой, неслышно подкрался к сидевшей к нему спиной Екатерине и через густую прядь волос громко чмокнул её прямо в ухо.

Екатерина откачнулась:

   — Ох, Константин, оглушил, право, сорванец!

   — Я в щёчку хотел, — встал на одно колено Константин, — а тут всё, как мантильей, закрыто, ничего не разберёшь...

   — Ах, ты плут, — сразу заулыбалась Екатерина, — так молод и такой льстец!

   — Да чистая правда, а не лесть, — сделал вид, что обиделся, Константин, — тут такие волосищи, что на десять фрейлин хватит...

   — Небось что-нибудь нужно, — засмеялась Екатерина, протягивая ему из-под пудромантеля полную, всё ещё белую и гладкую руку, — раз так льстишь, непременно что-нибудь просить будешь...

   — И вовсе ничего, — скроил обиженную донельзя мину Константин.

Он поднялся с колена, захватил широкой ладонью горсть волос и прижал их к губам. Волосы сладко пахли травами.

   — Знаю я тебя, — погрозила ему бабка пальцем. — Едва нужда придёт, бежишь, на коленках стоишь, а в другое время тебя и не дозовёшься.

   — А вот и ничего, — отмахнулся Константин и принялся целовать бабушкины пальцы по одному — они всё ещё были изящны и ровны, хоть их владелице давно уже перескочило за шестьдесят. На пальцах не было ни одного перстня: Екатерина надевала тяжёлые кольца только в парадных случаях.

   — Прошение тебе подали, — заключила Екатерина. — Кто?

Константин поднял глаза на бабушку, изумляясь её прозорливости, но тут же опустил их к пальцам.

   — Недаром вы великая императрица, — теперь он польстил ей, — всё знаете наперёд, ничего утаить от вас нельзя, — скороговоркой сказал он ей по-французски.

   — Да уж много ума не надо, чтобы разгадать твои увёртки, — опять засмеялась Екатерина, — ровно и не знаю я тебя с пелёнок, ровно и не я тебя воспитывала.

Константин сокрушённо покачал головой: всё знает, всё видит его бабушка.

   — Так кто же? — переспросила Екатерина.

   — Госпожа Ласунская, — со вздохом ответил Константин, с ещё большим жаром продолжая целовать бабушкины пальцы.

Хорошо, что глаза его были опущены: если бы он поднял их, испугался бы. Глаза Екатерины вмиг потемнели, широкий рот сжался в нитку. Но это выражение лишь мелькнуло на её лице — через мгновение весёлость вернулась, и тучки, набежавшей на него, словно бы и не бывало.

   — И чего же она хочет? — прежним ровным весёлым тоном спросила Екатерина.

   — Сына определить ко двору. Вдова, без мужа трудно, а тут ещё четверо дочерей. Сын всех содержит, и ему тяжело. Очень ей предан сын...

   — Зато отец не очень-то был предан короне нашей, престолу нашему, — негромко, словно про себя, пробормотала Екатерина.

Константин в недоумении поднял взгляд.

Екатерина смотрела на этого мальчика, которого собиралась женить, и думала, стоит ли рассказывать ему о заговоре Хитрово, в котором состоял и Ласунский и которого она пощадила — только выслала в пожалованные ему после переворота 1762 года деревни. Но не могла простить ему до самой смерти участия в этом заговоре.

Правда, заговор этот вроде бы и не был направлен против неё лично. Группа храбрых офицеров, решивших, что им всё по плечу, очень уж возмутилась, когда пошли слухи о её марьяже[3] с Григорием Орловым. Бестужев тогда дал пищу этим слухам — пользуясь её отсутствием, объехал всех знатных вельмож с письмом-прошением к ней самой обвенчаться с Григорием. Вот и зароптали офицеры, и Екатерина поняла, что не может венчаться с любимым ею человеком.

   — Ответишь, что изменническим сынам места в столице нет, — коротко ответила она, — о другом же после поговорим...