Коронатор

Слуга подал королю шлем с плюмажем – длинными белыми перьями цапли. Эдуард водрузил его на голову, и оруженосцы пристегнули его к бармице[83]. Король поднял забрало и взглянул на все еще облачавшегося младшего брата.

– Все остается так, как было решено на Совете. Мы переведем свои войска восточнее пути от Барнета, и пусть Медведь палит хоть до судного дня по нашим старым позициям – вреда от того нам не будет. С наступлением я, как и обговорено, поведу главные силы, Гастингс будет наступать с запада. А ты, Ричард, оставайся на возвышенности и жди сигнала. Нам известна расстановка сил Уорвика, известны его намерения, и мы не упустим свой шанс. Мы все продумали и не проиграем!

Глостер не был бы собой, если бы не вставил шпильку самоуверенному царственному брату. Стараясь, чтобы его голос был слышен сквозь грохот пальбы, он заметил:

– Дай-то Бог! Но еще Тацит говорил: «In rebus bellicis maxime dominatur Fortuna»[84].

– Чтоб ты провалился, Дик!

Эдуард замахнулся на Глостера, словно собираясь ударить, но затем открыто усмехнулся.

– Обнимемся, брат. Одному Богу известно, чем все это закончится. Но звезды на нашей стороне.

Они обнялись, гремя латами.

– И да помогут нам святые угодники! – сказал король и вышел из шатра.

Ричард замешкался, проверяя крепления, сгибая и разгибая колени, чтобы убедиться в надежной подгонке доспеха. Когда он вышел, туман, который начал было рассеиваться, вновь сгустился и стал таким плотным, что воинов можно было различить только в нескольких шагах. Однако свет нового дня уже просачивался сквозь слои тумана. На мокрых ветвях деревьев висели бусины влаги, а земля под ногами была мягче ковра, так что обутые в тяжелые солереты[85] ступни Ричарда беззвучно пружинили.

Где-то в вышине раздался крик ржанки. Он казался совершенно нереальным среди окружавших Ричарда звуков большого лагеря. Кругом стоял лязг железа, слышались ругань, ржание обеспокоенных лошадей, в полумраке сновали одетые в сталь воины и командиры, трубили трубы, собирая разбредшееся воинство, а перекрывая всю эту какофонию, однообразно звучало пение «Веnedictus»[86]. Ричард пошел на этот звук. На росистой поляне новоиспеченный епископ Илийский Джон Мортон, недавно прибывший из Лондона, завершал походную мессу. Рыцари в доспехах и простые латники в кожаных панцирях, наемники с наборными нагрудниками и лондонские ополченцы в кирасах с чеканным грифоном[87] – все они коленопреклоненно получали отпущение грехов, которые им предстояло сегодня совершить.

Причастившись, Ричард направился к роще, где должна была выстроиться его конница. Как велел Эдуард, ему предстояло ожидать сигнала: «За братьев и Англию!» Этот же призыв послужит сигналом и для Кларенса, чтобы напасть на резерв Уорвика. И тогда все йоркисты и примкнувшие к ним должны будут обрушиться на пехотинцев Алой Розы, загнать их в болота и там перебить.

Молодой оруженосец Ричарда Джеймс Тирелл подвел герцогу его боевого коня. Лоб коня защищала широкая стальная пластина с витым шипом между глаз, грудь и бока покрывала сетка из металлических колец. Конь горячился, фыркал и бил копытом землю. Ричард похлопал его по холке и легко, словно не чувствуя тяжести доспехов, поднялся в высокое кованое седло. Его неуклюжесть сразу исчезла, он казался ловким и грациозным, настоящим воином без всякого изъяна.

Вокруг ржали лошади, из тумана возникали рыцари, коим было приказано оставаться в засаде до сигнала. Мимо Ричарда проскакал рыцарь в богатых серебристых доспехах. Под ним легко шел серый в яблоках пятнистый жеребец. Герцог проследил взглядом за всадником. Рыцарь остановился неподалеку от герцога и застыл на месте, словно статуя. Ричард даже слышал звон наборной сбруи его коня, когда тот встряхивал гривой и бил копытом влажную землю. В гордой посадке рыцаря, в том, как мягко, без усилий, он сдерживал горячего скакуна, было нечто столь привлекательное, что Глостер невольно загляделся на них. В былые времена при одном упоминании имени рыцаря Бурого Орла Ричард тотчас вспоминал о королеве Элизабет. Теперь же он подумал об Анне Невиль. Майсгрейв скакал с ней бок о бок через всю Англию, был ее защитником и приближенным… или кем-то куда более близким. Ведь не отдал же он ее йоркистам, а предпочел разделить с ней опасности и изгнание. Впрочем, король Эдуард давно простил Майсгрейва, даже наградил и приблизил к себе, но никогда больше не упоминал его имени в связи с принцессой Уэльской.